Большая вода

И ждет ответа. В избе тихо. Из трубы струится легкий унылый дымок. Сугробы подле избы начали уже таять, из них выглянули на свет ржавые консервные банки. Они, как и подснежники, появляются только весной.

- Есть живая душа в доме? Отзовись! - снова кричит старик, нетерпеливо постукивая палкой.

Дверь распахивается, и на пороге появляется унылый, лохматый парень.

- Ну, здравствуй, Арсений!

- Здравствуй! - нехотя отвечает парень, пропуская вперед гостя.

- Не ладно гостя привечаешь, - укоризненно говорит дядя Терень и сбрасывает с плеч ружье и походный мешок. - Почто скучный?

Он окидывает и избу и парня внимательным, но насмешливым взглядом. На столе - ворох писем, телеграмм, фотографий: курносая бабенка, кудряшки из-под берета; вот она же в шубке, она же в сарафане, голое плечо блестит. Вот опять она же на стене. Улыбается жеманно и застенчиво.

- Угу! - произносит дядя Терень и садится на полешко у печи.

Однако он ни о чем не спрашивает. Он все уже знает, все понял. Знает и какое поручение даст ему Арсений. Стаскивает сапоги, ставит их к печи и молчит. Ждет, глядит, как бегут по стеклу мутные ручьи. Слушает, как звенит капель с крыши.

Арсений молча бродит по избе, ставит чайник на огонь, чашки, хлеб, мясо - на стол, потом тяжело опускается на табурет.

"Ну, как нынче промысел?" - надо бы спросить дяде Тереню по обычаю, но он не спрашивает. Арсений молчит, молчит и он.

- Разлюбила, - шепчет Арсений. - Ты не говори, дядя Терень, не спорь, пожалуйста...

- Я и не спорю.

- А я тебе говорю: сука она. Вот кто!

- Ты и прошлый год так говорил. Одначе ошибся.

- А теперь уж не ошибусь, нет. Две недели в этом деле разбираюсь. Все письма подобрал... Одно к одному, - бормочет Арсений. - Не ем, не пью, из избы не выхожу... Все читаю...

Все читаю...

- Разобрался? - насмешливо спрашивает дядя Терень.

Но Арсений не слышит насмешки.

- Вот, - говорит он, - вот. Сам гляди, старик.

Он раскладывает на столе письма. Так следователь раскладывает вещественные доказательства.

- Вот, - суетится он, - от двадцатого ноября письмо.

Первое нонче. Видишь в конце: "горячо-горячо целую"? Заметил? Горячо-горячо... А вот - девятнадцатое декабря. Вот - "крепко целую"... Не горячо, старик, а только крепко... Заметил?

- Это что ж, хуже?

- А вот последняя радиограмма, майская. Читай: "целую".

Просто - целую. Без никаких. А время приметил? Мая третьего. Майское дело... Закрутилась, хахаля нашла. Ясно? - торжествующе спрашивает он. Горькое это торжество! - Нет, ты сам посмотри, сам... - и он тычет дяде Тереню письма.

Дядя Терень неторопливо достает из-за пазухи очки, напяливает их на нос. Глядит в письма. Действительно: от двадцатого ноября - "горячо-горячо целую", от девятнадцатого декабря - "крепко целую", а от третьего мая "целую" просто, без никаких.

- Ну? - тревожно спрашивает Арсений.

Какого ответа он ждет? Утешения или подтверждения злой догадки? Дядя Терень необычно серьезно вертит в руке письма и молчит.

- Ну? - снова спрашивает Арсений.

- Это весна... - наконец произносит старик. - Весна в тебе бушует, парень.

- Весна? - растерянно переспрашивает Арсений. - При чем тут весна?

На печи запел чайник. Дядя Терень ставит его на стол и принимается за еду. Арсений ничего не ест, вертит в руках письма.

- Ты не спорь, не спорь... - бормочет он, - я эти письма до дыр перечел. Я каждое слово в них перетряхнул, взвесил.

Не зря ведь слово сказано. Каждое слово свой смысл имеет.

- Это у тебя оно нонче смысл имеет, а бабенка твоя их зря ставит. Какое в голову придет.

- Не бывает так, старик, не бывает. Слово от души пишется. Вот от двадцатого ноября письмо... Я его наизусть помню. С тяжелой душой письмо писано. Скучала по мне, видно, мучилась... - Его лицо становится добрым, нежным, серые глаза голубыми.

- Мучилась? Ну вот... - поддакивает дядя Терень и смеется.

- Потом пошли письма смущенные... будто виноватые.

В чем-то был ее передо мной грех. Был. А последнее письмо - вовсе легкое. Так, без души пущенное. Пишет: в кино была.

- А что же, ей и в кино не ходить?

- Да писать-то мне об этом зачем? Я ведь в кино не хожу. Ну, ходи, ходи в кино, - кричит он вдруг в дгерь, словно продолжая свой давний спор с женой. - Да пишешь-то мне об этом зачем? Сладко ль мне такое читать?

- Кровь в тебе бушует, парень, - качает головой дядя Терень. - Это от одиноческой жизни. Бывает...

В печи потрескивает плавник, обуглившиеся головешки рассыпаются и последний раз вспыхивают ярким светом и гаснут.

- На Диксон идешь, дядя Терень? - тихо спрашивает Арсений.

- На Диксоп.

Оба молчат.

- Почту возьмешь?

- Возьму.

И опять долго молчат.

- И ответа дождешься?

- Дождусь.

Дядя Терень встает и идет к койке. Расстилает тулуп, готовит постель.

- Так я напишу... дядя Терень, - нерешительно и словно виноватр говорит Арсений.

- А напиши, напиши...

И пока дядя Терень спит, Арсений сочиняет радиограмму.

Он рвет листок за листком, грызет ручку, снова пишет. Его лицо попеременно отражает все человеческие чувства: от нежной любви, от дикого отчаянья до тихой надежды.