Большая вода

- Чтой-то вас много нынче, - смеется дядя Терень, окидывая взглядом пеструю толпу зверобоев. Он замечает в ней много незнакомых молодых лиц. Колхозники? Ну а как дома-то?

Отпахались?

По случаю встречи объявляется привал прямо на льду.

Люди располагаются у большого костра и наперебой расспрашивают дядю Тереня:

- Ну, как нонче - белухи много будет?

Дядя Терень сердито огрызается:

- Колдун я? Откуль мне знать?

- Колдун, колдун... - смеются зверобои. - Ты приметы знаешь.

- Приметы! - сердится старик. - Если голова на плечах есть - "примета": человек умный. Ничего вам не скажу, скажу одно: сайки нонче много.

- Это к чему же... сайка? - робко спрашивает молодой парень с пухлыми губами. Он, видно, и впрямь считает дядю Тереня колдуном.

- Непонятно тебе, сосунок? - хмурит старик косматые брови (глаза смеются). - Задача! Сайка - рыбешка маленькая, с палец; белуха - зверь большой, с корову. Вот и пойми, что от чего зависимость имеет. - Он с удовольствием замечает, что парень-сосунок даже рот в изумлении открыл, и с торжеством заканчивает: - А вот и отгадка. Что зверь, что рыба, что человек - всяк за пищей ходит? Белуха - за сайкой, песец - за пеструшкой, человек - за зверем. Так-то, сосунок.

Зверобои зовут дядю Тереня идти дальше с ними.

- Вместях веселей! - говорят они, не желая расставаться с веселым стариком.

Но он только качает головой в ответ.

- На том спасибо! Однако мне в сторону свернуть надо.

К хозяину тундры на поклон пойду.

- К деду Курагау? - удивляется начальник партии. - Жив еще старик?

- Всех переживет! У стариков кость крепкая.

Он говорит это с гордостью. Подымается на ноги, берет палку и глядит, прикрыв глаза ладонью, на восток, туда, где синеют горы.

- Пойду! - говорит он просто и, не попрощавшись, взмахнув палкой, уходит.

Зверобои долго смотрят ему вслед.

А он идет, высокий, прямой, тощий, и нет износу ни ему, ни его сапогам из белой кожи.

Он не поет сейчас, не смеется в усы, не наклоняется над травинкой и камнем. Он идет на поклон к хозяину тундры, робкий, почтительный, такой, как и тринадцать лет назад, когда впервые шел к деду просить совета, покровительства и благословения. Вот речушка, которую даже на картах называют речкой деда Кураша, вот и жилье.

Дядя Терень тщательно обивает у порога снег с сапог и входит.

Дед Кураш лежит на кровати в чистой белой рубахе, торжественный и светлый. Эта торжественность пугает дядю Тереня, он поспешно снимает шапку, торопливо кланяется.

- А-а! - приветствует его дед Кураш. - Лешак-шалопут пришел! Все ходишь, молодой человек?

- Хожу, Егор Кузьмич.

- А я, брат, лежу.

Бабка Дарья с грохотом ставит горшок в печь.

- Ты не плачь, - сердито говорит ей дед, - не плачь, слышь?

Не люблю.

Но бабка и не плачет (она плакать не умеет).

- Каменная, - ворчит дед, - хоть слезу б уронила. Муж ведь помирает. Не кто-нибудь.

- Я те помру, я те помру, черт! - кричит вдруг бабка. - Ишь время нашел!

- Не я, мать, время нашел, - укоризненно, но мягко выговаривает ей дед Кураш. - Это, мать, меня время нашло. Уж в какую глушь я от него спрятался, а вот нашло-таки...

Дядя Терень осторожно подходит к постели и присаживается на табурет. Он хочет закурить трубку, но не решается.

Надо бы что-нибудь сказать, да слов нет. Он вдруг чувствует, что точно: тринадцать лет пролетело, как одна минута... Неужто помрет дед Кураш?

- Да, пожито, - говорит дед Кураш.

Ему хочется поговорить перед смертью, наговориться досыта, надо много сказать: много прожито, много думало было (в тундре думается хорошо), много вызнано, - все надо рассказать, все. И дед Кураш сердечно рад, что пришел к нему человек, пришел послушать старика, - вот и умирать легче.

- Да, пожито... - говорит он, вздыхая. - Пора и того...

на тот свет аргишить [Аргишить - кочевать].

- Рановато бы еще... - робко вставляет дядя Терень.

- Не рано, молодой человек, чего уж! А прямо скажу: не хочется. Ведь кто помирает, а? Дед Кураш помирает. Здешних мест владетель. А? Так я говорю?

- Так, так...

- То-то! Пришел я сюда, здесь следа человеческого не было. Было это... Эй, Дарья, в котором мы году пришли?

- В девятьсот втором, старик.

- Вишь. Тридцать лет и три года. Пришли мы сюда с бабой да с дитем. Огляделись. Медвежий край. Баба плачет.

- Врешь, не плакала я.

- Плакала. Ты, черт, слезливая. Плакала, тебе говорю.

А я на нее - цыц! Нишкни! Не плакать, дура, надо - петь надо. Ты кто на деревне была? Ты раба была. Всем раба. Помещику - раба. Уряднику - раба. Старосте - раба. Мужу - раба. А здесь? Мы, говорю, с тобой, Дарьюшка, здесь сами помещики, сами цари. Ишь простор какой! От станка к станку сотни верст. А что зверя! Что птицы! И воля! Хошь пей, хошь бей, хошь слезы лей, - все на своей воле.

Он задумчиво опускает голову на грудь и долго молчит.

Дядя Терень боится нарушить его думы и молчит тоже. Бабка Дарья, нахмурившись, стоит у постели и, подперев кулаком подбородок, смотрит на мужа. Ее лицо точно из камня, и глаза сухие, но у губ сложились две морщинки, и в них все: и великая нежность, и великое горе.