Большая война России: Социальный порядок, публичная коммуникация и насилие на рубеже царской и советской эпох

Инвалиды с подозрением относились к членовредителям, которые в армии и в гражданском обществе осуждались наравне с дезертирами и теми, кто сдавался в плен^{153}: при малейшем подозрении войска отказывались предоставлять пенсию семьям^{154}. Наказание членовредителей безжалостно, свидетельствует писарь Василий А. Мишнин, отказывавшийся клеймить их теми же терминами, которые были в ходу в войске: «Вечером пишем бумаги на раненых — везут их в Подольск на суд за саморанение. Ожидает их теперь расстрел. Вот инквизиция. Хотели от смерти уйти, а смерть за ними»^{155}. Российская армия, известная жестокой суровостью, решала проблему довольно классическим образом, хотя и не более распространенным, чем в мирное время^{156}, а именно — самой радикальной из санкций. В этом случае, как и в том, когда врачи выбирали между лечением и донесением, моральные соображения, разделявшиеся социальной элитой, по всей видимости, брали верх над верой в науку, способную полностью излечивать раны и возвращать солдат на поле боя.

Споры вокруг психиатрической инвалидности

«Самое ужасное», продолжает врач Розанов — это «психозы и без ранений головного мозга, даже без всяких ранений», инвалиды, «которым уже не помочь, их можно только в приют». Нервное заболевание может перерасти в инвалидность, если его не лечить. Поэтому медицинский персонал обращал внимание на симптомы (вид, цвет и текстуру кожи, качество сна и аппетита и так далее), которые позволяли точно диагностировать заболевание^{157}. Тем не менее медкомиссии признавали, как трудно выносить решение по рассматриваемым случаям. «Контузии — главное бремя комиссии» при отсутствии симптомов или проявлении неожиданных симптомов: «Надо признаться в нашей беспомощности при них». То, что жертвы контузии возвращались на фронт чаще (38%), чем раненые (35%) или больные (28%)^{158}, объясняется именно нерешительностью врачебных комиссий, а не одинаково сильным во всех трех случаях давлением со стороны Генерального штаба или желанием солдат вернуться на фронт. Сложно установить число контуженых, которых комиссии вернули на войну через два или три месяца, однако оно кажется достаточно высоким. Вопреки тщательным исследованиям и профессиональным докладам, недостаток образования все же препятствовал медицинской экспертизе, в итоге уступавшей ненаучным доводам.

Невидимая инвалидность вызывала понятное неприятие со стороны военных властей, уже долгое время одержимых подозрительностью к симуляции. Признание shell shock как болезни и как состояния обследуемых солдат целиком зависело от врачебного мнения. Однако оно было каким угодно, только не единодушным, вопреки прогрессу мировой и российской психиатрической науки^{159}. Споры велись о терминологии, о роли войны — проявляет ли она уже существующую болезнь или же генерирует определенные патологии? — а также о связи (или отсутствии таковой) психозов с физическим ранением^{160}. Как правило, различали жертв более или менее сильной контузии, когда у солдат развивались неврозы и психозы, но при этом жертва не обязательно получала какую-либо физическую травму. Умножение случаев и бессилие военных врачей уступали инновационным методам лечения, таким как, к примеру, метод, предложенный Донатом Андреевичем Смирновым. Продолжая дело знаменитого психиатра Владимира Михайловича Бехтерева^{161}, Смирнов утверждал, что сумел излечить гипнозом оба типа контузии, при которых «физической травме сопутствовала психическая, а избирательное расстройство функций зафиксировалось». Так он излечил случай полного мутизма, вызванного рукопашными боями, и случай глухоты на оба уха в результате контузии — за 9 и 20 недель соответственно^{162}. Однако помимо лечения заболевание оказалось обстоятельством, требовавшим вовлеченности профессионалов и вызвавшим дебаты экспертов.