Большая восьмерка: цена вхождения

У Горбачева была своя мантра, и сутью ее была страсть к признанию. Ничто не могло быть более привлекательно для Горбачева, чем вещать на арене Организации Объединенных наций. Его эго не могло испытывать более отрадных чувств, чем те, что он испытал, сидя в кресле специально приглашенного оратора. Сделает ли он свою речь беззубо-проходной, упустит ли шанс вызвать мировое волнение? Конечно же, нет.

Предшествующее поколение сделало Советскую армию самой большой военной силой в Европе. Не мудрено почему: 27 миллионов граждан нашей страны унесла страшная война, и ее участники сделали все возможное, чтобы военные базы чужих стран не приблизились к жизненным центрам самой большой жертвы XX века. Нужно было жить в особом космополитически-чиновничьем мире, чтобы утерять напрочь это чувство обеспокоенности за несправедливо обескровленную страну, за две в течение тридцати лет попытки Запада через Польшу-Словакию-Венгрию выйти на Великую Русскую равнину. Или в Ставрополе не помнили войны? Или сам Миша Горбачев не жил восемь месяцев под немцами? Что толку вспоминать об этом после 7 декабря 1988 года?

Михаил Горбачев, слепой баловень судьбы, любимец партийной машины, решил удивить мир широтой русской беспечности. Осевым в его выступлении в ООН было обещание сократить вооруженные силы СССР на полмиллиона человек в течение двух лет. При этом особо подчеркнуты были силы, распускаемые Советским Союзом в центральном секторе Восточной Европы. Здесь Горбачев обещал сократить шесть танковых дивизий, включая 50 тысяч военнослужащих и 5 тысяч танков. Именно столько хотел бы вывести ястреб — сенатор Сэм Нанн — после двусторонних переговоров и в результате двустороннего соглашения.

Но это было не все. Горбачев пообещал, что все советские силы в Европе будут сокращены на 10 000 танков, 8500 артиллерийских установок и на 800 боевых самолетов. Сокращения будут произведены также и в Азии (включая вывод значительных сил из Монголии). Советский лидер обещал нечто, чего раньше Запад никак не добивался за столом переговоров. «Инициатива Горбачева имела более всеобъемлющий характер, чем кто-либо мог себе представить. Она не только сокращала вооружения… не только уменьшала военную конфронтацию в Европе, но уменьшала сам фактор политического раздела Европы»¹⁶⁹.

Не все в советском руководстве потеряли критическое чутье. Зная об этом, Горбачев выступил в (ООН, не согласовав критические цифры даже с членами Политбюро. Только post factum, 28 декабря 1988 г. Политбюро одобрило речь Горбачева в ООН. Среди военных еще что-то значила воинская честь. Во время пребывания Горбачева в Нью-Йорке маршал Ахромеев покинул пост главы Генерального штаба. Сторонниками сокращения советских войск были деятели типа Андрея Козырева (тогда малозначительного чиновника, ждущего своего часа), в будущем министра иностранных дел РСФСР¹⁷⁰.

Горбачев в тот же день, когда он произнес речь в Организации Объединенных наций, встретился с президентом Рональдом Рейганом, покидающим Белый дом, и с новоизбранным президентом Джорджем Бушем. У президента Рейгана уже лежало письмо Горбачева со своебразным обобщением их контактов: после 1985 г. в основу двусторонних отношений был положен «реализм, ясное понимание сути наших противоречий, фокус на активный поиск возможных областей совпадения наших национальных интересов. Мы поставили себе серьезный интеллектуальный вызов — смотреть на наши противоречия и различия не как на причину постоянной конфронтации, но как мотивацию развития интенсивного диалога, взаимооценки и обогащения»¹⁷¹. Весьма кривое зеркало происшедшего. Слова о реализме и ясном понимании едва ли относятся к толстовцу Горбачеву, пекущемуся обо всем мире и не думающему о благе собственной страны, опять ставшей плацдармом эксперимента. Опыта во всеобщем человеколюбии.

Горбачев же, продолжая укреплять свой контроль над военным руководством страны, становился все более активным и самоуверенным в вопросах разоружения. Он хотел быстрого продвижения, был заворожен большими возможностями в этой области и рукоплесканиями международной аудитории и, похоже, начал верить в свою исключительность и чуть ли не мессианство».

После визита президента Рейгана в Москву сложилась несколько парадоксальная ситуация. Американская сторона как бы достигла желаемого и не выдвигала более новых драматических инициатив. Не то лидер СССР. Жизнь без адреналина была немыслима для Горбачева, тем более, что в своей стране он привел в движение такие силы, вести которые за собой можно было лишь постоянно поражая воображение. Горбачев стал первым радикалом мира, он крушил устоявшиеся системы, это стало, если хотите, его «брэндом». Без активизма в мировом масштабе он не был настоящим Горбачевым.