Большая восьмерка: цена вхождения

В шесть тридцать утра Скаукрофт взобрался в свой арендованный «Олдсмобил» и поехал к дому президента в Кеннебанкпорте. Одетый в темно-синий блезэр, президент уже ждал советника в гостиной и говорил в Джеймсом Коллинзом, высокопоставленным американским дипломатом в Москве. Тот вернулся из российского Белого дома. Здесь Ельцин осудил переворот и назвал его организаторов предателями. В такое время Америка должна была иметь в Москве своего полномочного посла. Звонок в Дель Map, назначенному послом Роберту Страусу, прежнему председателю демократической партии.

Несколько месяцев назад главным претендентом на пост посла в Москве был бывший посол в Сирии Эдвард Джереджян. Но Бессмертных спросил Бейкера в Кисловодске, может ли армянин вести сея объективно в условиях ухудшения отношений между Россией и Арменией, в ситуации войны между Арменией и Азербайджаном? Рассматривалась кандидатура Кондолизы Райс, Денниса Росса. И остановились на жителе Техаса Страусе. Горбачев воспринял это как посылку в Москву техасского соседа американского президента. Теперь относительно Страуса задавались вопросы, тот ли он человек, чтобы быть в данное время в Москве.

Только во втором заявлении Буша переворот в Москве назван «неконституционным». Лишь на следующее утро президент Буш звонит Ельцину и устанавливает с ним контакт. ГКЧП продолжает ретранслировать первое заявление Буша. А Буш в происходящем в Кремле видит столкновение, прежде всего, личностей, а не курсов. Удача американцев заключалась в том, что незрелое ГКЧП начало дезинтегрироваться уже на второй день своего существования. Причиной было на этот раз не внешнее давление, а удручающая внутренняя некомпетентность. Не сумев в своей наивности нейтрализовать Ельцина, заговорщики обрушили все свои замыслы. Страшное КГБ оказалось просто незрелой организацией, не понявшей смысла происходящего, пассивной в ориентации и недалекой в тактике. Перепуганные заговорщики, появившиеся на экранах с трясущимися руками, лишенные таланта объяснить свои действия, запутавшиеся в детском обмане («Горбачев заболел» и т. п.) никого не смогли убедить в приемлемости своих действий. Группа перепуганных людей без руля и ветрил, без здравого смысла и мужской твердости никак не смотрелась ответственным комитетом, взявшим на себя ответственность за судьбы страны. (В сравнении с ними заговорщики Октября 1917 года были не меньше чем гении и апостолы.)

Робкий Янаев постоянно извинялся за свое присутствие и настаивал на временном характере ГКЧП. На критический вопрос о состоянии здоровья Горбачева у этих людей не было никакой версии. Хунта погибла, когда Янаев извиняющимся голосом пообещал, что «Горбачев скоро поправится». Ложь рядом со святым делом спасения отечества была нестерпима. Вручить свою судьбу в руки неосененных праведным гневом, лишенных таланта людей было просто невозможно. Не трепет «на том стою, и не могу иначе», а стылая вода пустых глаз, трусость в самом начале, отсутствие всякого мировидения, жалкость потуг. Понимали ли эти люди, эти перепуганные бюрократы, что они осуществляют государственный переворот? Как пишет в мемуарах посол Мэтлок, «русские могут терпеть многие недостатки в своих вождях, но слабость и трусость — никогда»⁴²⁰.

А в данном составе преобладали именно эти два качества. Премьер Павлов ушел со своего поста якобы по болезни. Та же болезнь поразила номинального нового главу государства — Янаева. Заговор потчевал страну «Лебединым озером» в то самое время, когда нужно было говорить о наступившем смутном времени. Только рвущая все любовь к отечеству способна вызвать искру симпатии и волну поддержки. Но никто ничего не объяснял, кроме CNN, дававшей картинку, и «Свободы», вставшей за Ельцина. Это молчание покусившихся на власть стало подлинным символом наступившего смутного времени. Одна сторона говорила безостановочно, не стесняясь перебора. Вторая надеялась на то, что «все понятно и так». Отсюда молодежь на баррикадах вокруг Белого дома и ожесточенность москвичей в отношении голодных танкистов, не понимающих, что они делают на московских улицах. Немое отечество было в судорогах, ясную линию видели лишь противники неожиданно возникшего комитета.