Большая Засада

— Сам-то ты, похоже, такой веселый, что вот-вот концы отдашь, Господи тебя благослови! Ну почему когда кто-то влюблен, то становится слепым и дурным? Ничего не видит и не замечает. — Больше она ничего не сказала, а он уточнять не стал.

Праздник набирал обороты, как того и хотел Тисау. Праздник доны Эстер, который виновница торжества присутствием не почтила. Зато Зинью и Лупишсиниу — сын и муж — достойно замещали ее и развлекались от души. Зинью ухлестывал за Сау, а Лупишсиниу не отходил от веснушчатой Нининьи, своей старой зазнобы, — они путались так давно, что как будто были женаты. Зинью соперничал за внимание девчушки с Аурелиу и Дурвалину, который, когда подворачивался случай, оставлял торговлю кашасой. «Больше всего на свете я люблю танцевать», — разоткровенничалась Сау в магазинчике Фадула, и так оно на самом деле и было. На стуле она не рассиживалась, знай только меняла партнеров, к тому же кавалеров она выбирала сама, приглашая без лишних церемоний: «Давай, пойдем!» — особенно когда видела одного из своих любимчиков: Фадула, Каштора, Баштиау да Розу, Гиду, — остановившихся, чтобы пропустить рюмашку, и тепленькими шедшими к ней в руки. Она облетела весь зал в обнимку с Педру Цыганом — одной рукой гармонист перебирал клавиши, а другой обвивал ее за талию. Ах, Педру Цыган, красивый как пес.

Оставив Короку во время бурной беседы с Балбину, Каштор направился к импровизированному прилавку, и Сплетник, заметив его приближение, сразу наполнил стопку и протянул ему, прежде чем тот успел заказать.

— Никогда прежде не видал вас таким радостным, сеу Тисау… — В голосе его сквозили восхищение и страх — кузнец держался молодцом: должно быть, на душе у него скребли кошки, но он и виду не подавал, будто все это ничего для него не значило.

Каштор, даже если услышал, ничего не ответил: опрокинул стопку и попросил еще. Дурвалину налил и, поспешно взяв деньги, устремился к Сау, которая неожиданно оказалась без кавалера, ожидая приглашения:

— Я сейчас, скоро вернусь…

Тисау проводил его взглядом и увидел, как Дурвалину пошел плясать вместе с Сау, нескладный и на редкость оживленный. Баштиау да Роза — вот уж мудрец! — танцевал с Ванже. В этот момент он заметил рядом тень и поднял лицо, чтобы увидеть того, кто подошел к нему. Глядя искоса, с подкупающей улыбкой, ослепительная в своем платье с оборками, Дива жалобно проворковала:

— А ты что, не пригласишь меня танцевать?

24

Даже когда закончили и запустили мельницу, когда почистили и отжали маниоку, когда высушили первый помол, даже тогда Баштиау да Роза все еще продолжал напрашиваться на обед или присоединяться к мужчинам, когда они на заходе солнца возвращались с плантации и шли на реку купаться. Он плакался в разговорах с Ванже и Амброзиу, ходил за Дивой как приклеенный, расспрашивал о ее вкусах и пристрастиях, особенно упорствуя в том, что касалось дел семейных. Еще не присоединившись к плотникам, начавшим строительство моста, он занимался собственным домом, стараясь сделать его еще комфортнее: окончательно обмазал стены известью, вырыл колодец, соорудил дровяную печь — такая была только у Меренсии, — и вот вам пожалуйста! Ванже была приглашена, чтобы поглядеть и сказать, что думает.

Однажды серым, дождливым вечером они с Дивой возвращались под неутомимой мелкой моросью из Дамского биде, где купались и стирали белье, и Ванже заговорила, просто так, будто бы без всякой задней мысли:

— Баштиау закончил дом. Я видела — загляденье!

— Я слыхала.

Они шли молча — казалось, сказать тут больше нечего, — но, пересилив предрассудки и неловкость, Ванже продолжила:

— Сеу Баштиау парень хороший. Он говорил со мной и с Амброзиу.

— О чем, мать?

Она ответила не сразу, как будто через силу:

— Сейчас узнаешь.

Они остановились перед лачугой, которую подпирали сваи. Внизу был свинарник, и поросята ковырялись в остатках жаки и плодах хлебного дерева. Ванже молчала, словно думала или вспоминала о чем-то, забыв о вопросе. Сверху доносился плач ребенка Лии и Агналду. Она решилась:

— Мы не можем тут так все устраивать, как это было в Мароиме. Там мы каждое воскресенье ходили в церковь, слушали мессу и проповедь падре. Если бы какой-нибудь наглец только заикнулся о том, чтобы жить с моей дочерью без свадьбы, без обручальных колец, даже не знаю, что бы я ему ответила. Ничего хорошего бы не сказала, это уж точно. Еще бы! Жаузе и Агналду женились, что уж о тебе говорить — ты же девочка! — Она развела руками, будто в подтверждение своих мыслей. — Ну а тут кто женится? Тут ни падре, ни часовни, чтобы помолиться. Зато тут земли вдоволь, сколь душе угодно. Это не то что там, где мы на чужой земле горбатились. Мы тут хорошо устроились: местечко, конечно, глухое, но всяко лучше, чем там.