Большаки на рассвете

С тех пор она делала все, чтоб только выбиться из сил, перенапрячься, таскала мешки, поднимала тяжести, волокла плетушки с соломой, но плод оставался жив, требовал своего, и она, намаявшись, вдруг бросалась к кадке с квашеной капустой или огурцами, пихала в рот кислые яблоки, поздние овощи. Так уж совпало: когда наливались и округлялись в саду и на огородах Жаркуса осенние плоды, резвились жеребята, когда все развивалось, росло и цвело, она должна была задушить свой плод. И теперь здесь, у Криступаса, когда начинает телиться корова, когда она, Криступене, смотрит на сосущих молоко поросят или телка, когда видит этот неутолимый голод маленьких визжащих тварей, ей вспоминаются годы, когда некуда было спрятать свое дитя — после долгих переговоров сына согласилась взять сестра, которую уговорил брат — и сегодня снова у нее болят груди, как тогда, когда она украдкой мчалась через кустарник кормить своего младенца. Поросята, которые лезут к своей матери, молоко, струящееся по морде телка, — часами напролет смотрит она на них, смеется над их визгом, над их кривыми ножками, пока отчего-нибудь не приходит в раздражение. «А, проклятая, получила, — кричит она, колошматя корову по морде цепью. — Будешь знать, как лезть! будешь знать, как бегать, будешь знать, как лягаться! Вот тебе, еще хочешь!» Корова, которая щиплет сено из охапки, поросята, перемахивающие через загородку, когда она приносит ведро с пойлом, пасынок, ждущий лакомства или хлеба, все, кто голодны, нетерпеливы, все, кто лезет к ней и устремляет на нее взгляд, — возбуждают в ней теплое чувство, а порой ярость, ибо всюду она встречается с такой жаждой, с таким голодом, каким сама преисполнена до краев. Все, кажется, тянутся к ее добру, зарятся на него, ждут, когда она что-нибудь сделает, но самое странное, что если кто-нибудь — Криступас или Юзукас — пытается ей помочь, она приходит в еще большую ярость, потому что ей не нужна помощь, — пусть все видят, как она из кожи вон лезет. «Это тебе не дом Жаркуса, — иногда срамит ее Визгирдене. — Чего ты так носишься, сколько у тебя этого хозяйства. Подожди, пока наседка закудахчет, тогда и иди яичко искать». — «Ну тебя», — отмахивается Криступене и хватается за какую-нибудь работу, которая уже сделана, была бы только причина на всех кричать.

Когда никто не слышит, она с остервенением работает, скороговоркой сыплет обидные слова, кого-то укоряет, дает отпор, сводит старые счеты, ругает Визгирдене, соседей, которые, кажется, завидуют ей, как когда-то она завидовала Жаркусу и невестке.

Где это видано: ее вынудили отречься от собственного ребенка, а теперь она должна растить двоих чужих! Никто ее здесь не понимает. Даукинтисы только привыкли к ней, к ее приступам нежности и злобы, привыкли удивляться, пожимать плечами и уже совершенно не придают значения тому, что она делает. И ее сердце не лежит к ним. Чужие они для нее. Кто ее поймет — Константене, у которой никогда детей не было, Визгирдене, которой ни до чего на свете дела нет? Только ее Витукас да еще, может, Криступас или Константас. Как призрак она здесь.

В тот день она подметала стежки во дворе, осматривала свое приданое: у невестки она жила одной мыслью — выйти замуж, и все ждала сватов издалека. Решила, что не дождется. Когда она сидела в каморке, лицо ее казалось запущенным и бесцветным. Студеный зимний свет, пучками лучей падавший на ее узорчатую сорочку, мелькнул в заиндевелом окне, но лица ее не коснулся. Она глядела на белые, отточенные ветрами сугробы, из которых торчал край плетня, на глубокие, проторенные ее ногами стежки в хлев, в погреб, в ригу. Был конец февраля, и солнце уже, видать, чуть-чуть пригревало, ибо в дверях хлева, выискивая зерна в оттаявшем навозе, копошились куры. Кем-то напуганные, они бросились во все стороны. Увязая по колена в снегу, во двор влетела пегая, хорошо откормленная лошадь. С саней спрыгнул коренастый мужчина в коротком кожушке, зеленых галифе и перебросил через круп лошади вожжи. Другой остался в санях. Пока первый возился с упирающимся конем, она успела увидеть и лицо Криступаса — это был он. Моложавый, раскрасневшийся от мороза. Она еще удивилась, почему он так дергает за уздцы лошадь и все время покрикивает «тпру» таким голосом, словно не удерживал ее, а подхлестывал. Ее вдруг осенило, что он хочет покрасоваться перед ней, поэтому так старается. Ей стало почему-то стыдно. Штаны его сзади обвисли, хотя в боках широкие, словно надутые, швы неровные…