Большаки на рассвете

Уже в самом начале романа автор формулирует свою эстетическую программу: «Задержимся здесь надолго. Надо будет внимательно вглядеться в каждый предмет, в каждое лицо, иначе мы ничего не увидим и не поймем. Многое здесь неуловимо, подобно игре солнечных лучей на воде или в листве, многое приходит, как дитя, жмурясь от яркого света, и не поймешь, страдание это или радость». Называю это идейно-эстетической программой, ибо в самом обещании «задержаться здесь надолго» звучит твердая авторская установка — не спешить, ибо слова «многое здесь неуловимо» продиктованы чрезвычайной требовательностью автора к себе, ощущением того, что жизнь человеческая — такая глубина, дна которой никогда не коснется перо настоящего художника. А дитя с его трудно распознаваемыми чувствами («страдание это или радость») — в этом образе сознательный отказ от однозначного толкования фактов и явлений, человеческих поступков и судеб, краеугольный камень художественной концепции личности. Чересчур велик риск — в наше время — не спешить, чересчур большая роскошь — спокойно всматриваться во все. Чем оправданы этот риск, эта роскошь? Прочитаем же в том темпе, какой диктует нам автор — еще один абзац:

«В той деревне остался порыв ветра, ударявший в открытую грудь, родники и холодные, быстрые речки, грозди перезревшей малины в прогалинах, пересохшие глиняные тропинки; остался там и удаляющийся топот лосиных копыт, лисьи норы, прикрытые слоем жухлых листьев, тенистые заболоченные низины и солнечные, полные бабочек, лужайки, поросшие орешником высокие холмы, заросли папоротника, внезапная прохлада сумерек, когда дорогу преграждали желтые полосы теней, и голос тетки, зовущей со двора ужинать; осталось и веснушчатое лицо соседского мальчугана, и льняные, растрепанные ветром волосы двоюродной сестренки Юзукаса…»

Сколько здесь очевидного беспорядка, хаоса, как «не хватает» сознательной, жесткой логичности в изложении деталей, своего рода драматургии, ведущей от завязки к кульминации! Все здесь одинаково важно, ничто не ищет себе наиболее подходящего места, а застывает там, куда занесло, как ветром, порывом воспоминаний. Можно только догадываться, как выглядел бы этот абзац, если бы подобный материал был подан со всякими литературными ухищрениями, как «набухла» бы каждая деталь, превращаясь в отдельный красивый образ. Ведь за «удаляющимся топотом лосиных копыт», за «внезапной прохладой сумерек», за «веснушчатым лицом соседского мальчугана», за всеми перечисленными деталями ощущается определённый сюжет, самостоятельная маленькая драма, целый мир.

Не пускаясь в рассуждения о том, как соотносятся в романе детали, зафиксированные «с натуры», с деталями, рожденными воображением писателя, поделюсь лишь одним впечатлением. Каждый раз, встречая в романе деталь, виденную в жизни, не можешь надивиться ее достоверности, точности, лаконичности, — будь то несколько штрихов, рисующих стоящего перед зеркалом известного певца «с красным, изъеденным гримом лицом», или описание черемухи, уничтожаемой какими-то гусеницами. Этой подлинностью, этой точностью заслужив доверие читателя, автор ведет его за собой куда-то в глубину образа, от наблюдения к переживанию.

В тексте создается напряжение чувства и мысли, позволяющее автору передать словом редкое, неповторимое мгновение раскрытия души героя, всей его человеческой сути. Чувствуешь это и думаешь: вот что такое дыхание таланта, вдохновение, послушное художнику слово, через которое и реализуются все его творческие замыслы.

Повествователь и главный герой романа — одно лицо: Юозас Даукинтис, на два-три десятилетия отдалившийся от своего сиротского детства и абитуриентской юности, на десяток лет (или чуть меньше) — от своего студенчества, от первых творческих опытов, от времени написания диссертации. Из своих воспоминаний, размышлений, дневниковых записей сплетает он историю собственной жизни.

Во впечатлительное сознание юноши неизгладимо врезались воспоминания детства и отрочества, уже тогда взвешенные проницательным умом подростка, а сегодня дающие правдивый материал для серьезных раздумий о созревании человеческой души.

Рассказчик как бы постоянно координирует по крайней мере две различных временных плоскости: событий прошедших, воскрешаемых в памяти, и сегодняшних, совпадающих со временем повествования. Все, что пережито в юности, до сих пор так свежо и дорого, будто случилось вчера. И вместе с тем — проверено временем.

Единство подлинности юношеского опыта и рефлексии взрослого человека — вот формула таинственной художественной суггестии.

Десяток сцен, в которых мы видим маленького Юзукаса и заметно растущего Юозаса Даукинтиса в отцовском доме, в классе и на льду реки, читающего и мечтающего, спорящего с друзьями и упорно работающего, сотни претензий, чрезвычайно выразительных бытовых деталей и порывов чувств индивида, всю историю дружбы соседей и родни, духовного сближения подростков и неизбежных столкновений формирующихся характеров надо свести в краткую формулу: искусство редкой образности и глубокого психологизма.