Большаки на рассвете

Где бы ты ее ни встретил, она всегда что-то несет, но если захочешь помочь ей, ни за что не согласится, только ласково поблагодарит — так она отделалась и от Бендорюса, который хотел помочь ей лукошко нести. Она и дорогу ему первая уступила. Розалии — за сорок, она болеет рожей. Целыми днями напролет она собирает ягоды или грибы, словно матушка-природа только для этого ее и сотворила, так пригнув к земле и так устроив ее глаза, чтобы горбунья их поднять не могла. Стоит ей вынырнуть из какого-нибудь кустарника, как в страхе застывают и деревенские мальчишки, шныряющие по перелескам, но с Юзукасом Даукинтисом — он растет без матери — она добра и приветлива: угощает его ягодами, порой даже пытается погладить, но, увидев, как мальчонка съеживается, опускает руку. Живет Розалия не одна, а с сестрой Аурелией. Каждый день они ходят в местечко. В войну муж и сын Аурелии пропали без вести, но она верит, что они еще отыщутся, все летает на почту с телеграммами и письмами, рассылая их во все концы, и таскает за собой спотыкающуюся сестру, которая, задыхаясь от быстрой ходьбы, пытается убедить ее, что оба они — и сын, и муж — погибли. Но Розалия никогда не попросит, чтобы сестра сбавила шаг.

Если мы свернем на обсаженный старыми ракитами большак и пойдем на восток, то непременно выйдем к окруженной со всех сторон садом усадьбе Наглиса — брат его при Сметоне был большой шишкой. Здесь вскоре разместятся контора, Дом культуры, будут оборудованы склады и спортплощадка… А вон в той глинобитной избушке живет почтальон Страздялис, почти глухой, подслеповатый, но словоохотливый, шустрый, разбирающийся во всем, образованный человек. Порой, придя к кому-нибудь во двор с сумкой, туго набитой газетами и письмами, и не застав дома хозяев, Страздялис волей-неволей выполняет и другую, непривычную для него работу: принимает теленка у отелившейся коровы, сторожит оставленного малыша или привязывает сорвавшуюся с привязи скотину.

Еще дальше — утопающий в зелени дом Каушпедаса, слева — жилище Казимераса Даукинтиса. Избенка, гумно, хлев, несколько захиревших деревцев. Вот и сам Казимерас стоит во дворе, курит трубку. С радостным лаем к нему бросается рыжая собачонка. Цыц, пшел в конуру, говорит Казимерас, топая ногой. Лицо у него высохшее, с мелкими, резкими чертами, бурые усы закручены. С ним о чем-то долго толковал Бендорюс. Даже забыл, зачем явился. Казимерас его самогоном попотчевал, рассказал, как в польском плену кожу ели, ремешки, ворон, вспомнил о Жальнерюсе из Жалёйи, потерявшего в снегах Маньчжурии обе ноги, достал из закопченной ниши под потолком книжку с предсказаниями Микалды и прочитал о двух петухах — красном и белом, — но Бендорюса больше привлекали Казимерасовы дочки, особенно младшая — Геновайте. Она собирала в палисаднике семена настурции — застенчивая, прекрасно сложенная, лучшая плясунья в округе, правая рука музыкантов.

Потом Казимерас показал Бендорюсу колодки, шпульки, челноки для плетения сетей, извлек откуда-то только что скатанные валенки и бранчливо принялся нахваливать собственную работу. Вошел в раж, кликнул жену, хлопотавшую у печки, попросил, чтобы она нажарила шкварок или нарезала колбасы. Но та пропустила его слова мимо ушей: слонялась по избе, шмыгала сплющенным носом, дергала кончик платка, ворошила обгорелые поленья, морщила лоб, передвигала горшки, как бы демонстрируя все убожество своей жизни. «Ты чего там так громко шмыгаешь?! — вывела она из терпения мужа. — Шкварок поджарь, сказано тебе!» — ворчал он. «Шкварок!» — закричала в ответ женщина. Откуда я их возьму?! Мальчишки даже веревки, на которых сало висело, обсосали.

Что бы Казимерас ни говорил, как бы ни кричал на жену, перекричать ее он был не в силах — он даже осип, воюя с ней. Привычная сцена: она грозит ему, размахивая всем, что под руку попадет, а он сидит себе у окна, ждет очередной атаки, посасывает трубку и диву дается, откуда в этом высохшем существе с покрасневшими от дыма глазами столько злости. Он ведь тоже без дела не сидит — то сети плетет, то понукает гнедого, бредущего по борозде, то с нужными людьми в местечке встречается, может, какой товар удастся им сбыть или заключить выгодную сделку…

Грешно было бы утверждать, что Даукинтене только на своего мужа злится — кажется, из самых ее костей сочится злость, старая, заскорузлая, бьющая прямо из сухой, глинистой, скудной земли, где корни давным-давно не получают необходимой пищи.

Такие перепалки — непременное условие их жизни. Казимерас с женой и говорит только для того, чтобы обозлить ее, неважно, что скажет — все равно она будет злиться. Но зато когда он сам приходит в ярость, Даукинтене дрожит как осиновый лист. И голос у нее сразу теплеет, чуть ли не на шепот с крика переходит, и, глядишь, миролюбивое словечко найдет, и лицо ее вдруг вспыхнет, будто на него светлый луч упал. Кто знает, может, потому они бранятся и беспрестанно удивляются друг другу, чтобы разжечь тот старый огонь. Может только и ждут, когда он вспыхнет со всей силой.