Больше, чем что-либо на свете (СИ)

Белые горы вступили в войну, начались бои по всей Воронецкой земле. Полк Адальроха остался на месте: ему и ещё нескольким полкам было приказано удержать столицу любой ценой, если придут дочери Лалады. В сердце Рамут зрело, ожесточаясь, решение: если бои докатятся до Звениярского, она и пальцем не шевельнёт, чтобы помогать воинам Дамрад. Стонали от них жители: навии забирали припасы, насиловали девушек и просто убивали всякого, кто им чем-нибудь не угодил. А не угодить можно было даже косым взглядом – и голова летела с плеч. У семьи Нечайки выгребли из амбара почти весь хлеб и увели половину скотины; красивая Млога боялась лишний раз высунуть нос из дома, и тяжёлые вёдра с водой таскала Нечайка: её, с перевязанным-то лицом, навии не трогали. Узнав, что им скоро станет нечего есть, Рамут ощутила сердцем жаркое дыхание негодования. Половину всей еды, которую ей выделяли от полка в качестве платы за службу врачом, она отдавала семье девушки. Ей с Драгоной и Минушью даже особо затягивать пояса не пришлось: снабжали их щедро, даже с избытком – вот этими излишками она и делилась с семейством своей подопечной.

– Ну что ты, госпожа врач, зачем? – пыталась отказаться Добрица. – Тебе ж дочек кормить надо...

– А тебе – внучек, – отвечала Рамут. – Нам хватает, не беспокойся.

Когда настала пора снимать повязку, она еле сдерживала дрожь пальцев. Нарочно к этому случаю она принесла Нечайке в подарок стеклянное зеркальце в красивой оправе – сказочную роскошь для Воронецкой земли, где в ходу были медные пластины, а простые люди так и вовсе в миску с водой гляделись.

– Ну, сейчас посмотрим, что у нас получилось, – проговорила Рамут, разрезая бинты.

Вся семья собралась вокруг Нечайки. Добрица, ещё не видя нового лица дочери, бормотала со слезами в голосе:

– Красавица, Нечаюшка... Ты красавица.

– Да погоди хвалить, матушка! – воскликнула девушка, хватая зеркальце.

Рамут придирчивым взором оценивала свою работу. На виске осталась крошечная вмятинка, на верхнем веке пострадавшего глаза виднелась чуть заметная складочка-морщинка, а сам глаз сидел как будто чуть глубже другого, но не косил. Вот, собственно, и все недочёты, которые она заметила. Учитывая, как сильно опухоль уродовала лицо девушки, итог операции можно было считать превосходным.

– Оба глаза видят? – спросила она.

Нечайка не сразу смогла ответить: от охвативших её рыданий она чуть не выронила зеркальце. Мать подхватила подарок:

– Тихонько!.. Держи... Ещё не хватало этакую дороговизну расколотить!.. – И сама размокла, завсхлипывала: – Красавица! Ну, скажи ведь, отец?!.

Её супруг хотел утереть дрожащим пальцем скупую слезу, но не поймал – та канула в бороду. Все плакали и обнимались, потом кинулись обнимать и благодарить Рамут; высморкавшись и немного опомнившись, Добрица обратилась к дочери:

– Госпожа врач ведь спросила тебя, Нечаюшка! Обоими глазками видишь-то?..

– Обоими, матушка, – просияла девушка залитой счастливыми слезами улыбкой.

Она не могла наглядеться на себя в зеркало. Тех небольших изъянов, которые примечала требовательная к своей работе Рамут, для неё не существовало: новый облик не шёл ни в какое сравнение с тем, что она привыкла видеть – как небо и земля. Больше никто не мог ткнуть в неё пальцем и сказать: «Уродина!» Она была обладательницей чудесных ясных глаз, весенне-лучистых и добрых, с ресницами-бабочками, а также точёного носика и милой, согревающей сердце улыбки.

– Кто не влюбится в тебя без памяти – тот или слепой, или дурак, – от всей души молвила Рамут.

*

Когда настала самая страшная ночь в жизни Рамут, ей было плевать на присягу, плевать на Адальроха и на весь его полк. Она желала ему провалиться в междумирье и растаять там без следа. Крик, вырвавшись из её горла, смолк, но душа ещё долго кричала в пустоту холодного неба.

Окаменевшая от боли, она хоронила себя вместе с матушкой, а синеглазый чёрный зверь взвился в ней на дыбы с одним только желанием – убивать. Растерзать это чудовище с ледышкой вместо сердца, вспороть ему брюхо, вырвать печень и подвесить его на собственных кишках. Но золотая ниточка, жалобно звякнув, хлестнула зверя-убийцу между лопаток, и он, заскулив, припал на хвост. Ведь если он убьёт Вука, с ним умрёт и Добродан, и битва будет проиграна. Никогда не сбудется мечта о поле с бело-жёлтыми цветами и ослепительном небе, о раскинутых крыльями руках и ласковых словах на ухо... Всё, ради чего Рамут вступила на тропу этой борьбы, будет убито одним ударом.

Она оставила Вука лежать в доме безоружного, с переломанными костями, а сама, побросав в дорожную сумку походный набор инструментов, трубку и кисет с бакко, детские вещи и кое-какую еду, схватила дочек в охапку и пустилась в бегство. Будь проклята война, пусть войско Дамрад провалится в бездну. Сердце зверя гремело погребальным колоколом, когда он лапами царапал мёрзлую землю, роя могилу для матушки – вернее, для того, что от неё осталось.