Больше, чем что-либо на свете (СИ)

Дочь бессознательно льнула к ней и цеплялась, будто утопающая. Северга хотела укутать её своим плащом, но у теплолюбивой и предусмотрительной Темани было с собой кое-что получше – толстое шерстяное одеяло. В него Рамут и завернули, под ноги ей подставили платяные дорожные ящики, а сверху – узлы для мягкости. Места в повозке не хватало, чтоб устроить Рамут лёжа, можно было лишь обеспечить её ногам вытянутое положение – с одного сиденья на противоположное. В Раденвениц они прибыли в четвёртом часу утра, и Северга сразу побежала на поиски горячих отваров – тэи и мясного. Удалось раздобыть тот и другой. Впрочем, мясной Темань сразу забраковала, сказав, что он как-то подозрительно пахнет. Северга понюхала: вроде ничего, кислятиной не несло. Но рисковать не стала, дав дочери только отвар тэи.

На следующей остановке Рамут немного пришла в себя, открыв глаза. Северга на руках отнесла её в уборную в отделении Извозного Двора.

– Давай, детка, не стесняйся... Что естественно, то не безобразно.

В чане нашлась горячая вода, и Северга бережно обмыла Рамут ниже пояса. Та мучительно краснела, но навья шептала ей на ушко:

– Ничего, моя сладкая. Когда-то ты была совсем кроха, и я делала всё это каждый день. Мыла тебя, вытирала твою попку... Просто представь, что ты маленькая. Доверься мне, матушка с тобой. Всё будет хорошо.

На следующей остановке сердобольный начальник отделения предложил им пересесть из обычной повозки в удобную – со спальным местом. За удобство, конечно, пришлось доплатить – как и за постель с пуховым одеялом. Её предварительно прогрели бутылками с горячей водой и только потом уложили Рамут. Темань безошибочно выудила из узла (как она помнила, где у неё что лежит?!) тёплые шерстяные носки и надела девушке. Она сидела у её ног, а место у изголовья дочери бессменно занимала Северга.

Темань сморило, и она прикорнула, поникнув головой на изножье постели. Привалившись к подушке дочери, Северга смотрела на супругу с усталым теплом под сердцем. Эта совместная забота о Рамут сближала, соединяя их незримыми новыми узами. Темань озябла во сне, и Северга укутала её сложенным вдвое шерстяным одеялом.

Весенняя ночь дышала тревогой и холодом – опять бессонная. Северга уже сбилась со счёту, которая подряд – то ли третья, то ли четвёртая... Всё перепуталось, слилось в одну мучительно длинную ленту дороги. Голова сама клонилась на подушку, рядом с головой дочери; как Темань когда-то, Рамут дрожала под одеялом, и Северга была готова отдать всю свою кровь до капли, всё тепло своего тела, всё своё дыхание, чтобы согреть её.

Отдать всё, повернуть время вспять, исправить то, что уже исправить нельзя.

Снег лепестков превратился в обычный – хрусткий, белый и холодный. Он скрипел под ногами, а от мороза смерзались ноздри. Доспехи ледяным панцирем сковывали грудь. Маленькая девочка расчищала заметённое за ночь крыльцо, а потом захотела пить: пересохло в горле от жаркой работы. Проворно достав ведро воды из колодца, она уже хотела зачерпнуть ковшиком, но увидела Севергу.

Дочка не узнала её, испугалась. Далеко не все взрослые выдерживали взгляд навьи, а девочка уж тем более обмерла, вжавшись в каменную кладку колодезной стенки. Северга выпила несколько глотков воды.

– Не поздороваешься? («Хоть словечко мне скажи, козявочка моя... Ну же, не обмирай!»)

У Рамут всё слиплось в горле, и она выдавила, жмурясь под ледяным взором страшного воина:

– Здр... Здравствуй, господин.

– «Господин»... – Кривая усмешка морозно-стылых, неподатливых губ. – Совсем, что ли, не узнаёшь? («Ну неужели твоё сердечко тебе ничего не подсказывает? Когда тебе было три годика, я приезжала к вам. И тётя Беня, наверняка, рассказывала тебе про меня...»)