Больше, чем что-либо на свете

Питались просто, но добротно. На столе всегда было мясо, рыба, овощи и злаки, но Рамут отдавала предпочтение двум последним видам блюд, а из животной пищи не отказывалась только от сливочного масла, молока, яиц и сыра. Чуткая к страданиям любых живых существ, девочка однажды лишилась чувств на скотобойне и с тех пор не могла смотреть на мясное, хотя во рту у неё блестели волчьи клыки, а заострённые уши поросли шерстяным пушком. Мужья и сыновья Бенеды подсмеивались над нею, называли травоядной, но костоправка всегда сурово пресекала эти шуточки.

– Уважать надобно любые нравы и вкусы, – говорила она.

Так как усадьба стояла на отшибе, то и колодец был у них во дворе свой – чтоб к общему не ходить; там никогда не переводилась вкусная и чистая, холодная вода. Однажды зимним утром Рамут, расчистив крыльцо от выпавшего за ночь снега, захотела напиться; мороз был хороший, и руки прилипали к стальной дужке ведра. Вытаскивая его, Рамут краем глаза приметила: кто-то входил во двор. Кто-то высокий, в чёрном...

– Красавица, дай напиться, – услышала девочка.

Голос – холодный, как клинок на морозе. Мужской или женский – не поймёшь. Поскрипывая по снегу окованными в стальные чешуйки сапогами, к колодцу шёл рослый воин в чёрном плаще и тёмных доспехах. Шлем он нёс в руке, и гладко зачёсанные чёрные волосы лоснились, словно маслом пропитанные. Лицо воина пересекал шрам, а глаза... Это была светлая, ледяная и острая сталь, жуткая и пронзительная. Сплав безумия и бесстрашия, жестокости и насмешливости холодно вонзался в душу, и колени подкашивались, словно на краю пропасти. Морозные искорки мерцали в мрачной глубине зрачков, прорастая тонкими ледышками в сердце. Рамут попятилась, вжавшись спиной в каменную колодезную стенку. Воин зачерпнул воду ковшиком из ведра, отпил несколько глотков, а остатки выплеснул на снег. Рука в чёрной кожаной перчатке приподняла лицо Рамут за подбородок.

– Не поздороваешься?

– Здр... Здравствуй, господин. – Язык девочки прилипал к нёбу, как только что – руки к дужке ведра.

Жёсткие губы воина с пронзительными глазами чуть покривились в усмешке – одним уголком.

– «Господин», – хмыкнул он. – Совсем, что ли, не узнаёшь?

Сильные руки подхватили Рамут, и страшные, снежным бураном выстуживающие душу глаза оказались совсем близко – до обморочной слабости, до колкой боли под сердцем. Девочка зажмурилась, ощущая ладонями холодную сталь доспехов, а щекой – тёплое дыхание гостя.

– Посмотри на меня. – Короткий, отрывистый приказ кольнул сердце иголочкой.

Рамут не могла заставить себя разомкнуть веки и снова встретиться взглядом с этими пугающими глазами. Сердце совсем зашлось в груди, а морозный воздух резал горло. Девочка закашлялась.

– Открой глаза. Ну? – Снова приказ, уже более нетерпеливый. Неповиновение грозило леденящей опасностью...

– Не убивай меня, господин, прошу тебя, – пискнула Рамут еле слышно, вжав голову в плечи и по-прежнему не открывая зажмуренных век.

Её щеки коснулся вздох.

– Никто тебя не собирается убивать, глупая козявка.

Это слово – «козявка» – прорезалось из глубин памяти светлой искрой, и глаза Рамут распахнулись сами навстречу разящей стали этого непереносимого взора. Воин смотрел без улыбки, пристально, и острие его взгляда пластало душу Рамут на лепестки.

– М-м... – только и смогли промычать слипшиеся губы девочки.

Не спуская её с рук, воин прошёл в дом. Младшие сыновья Бенеды мыли полы, старший муж растапливал камин. При виде гостьи он поднялся с корточек.

– Здравствуй, Северга. В отпуск?

Воин молча кивнул и опустился в кресло. Рамут оказалась зажатой между его коленями. Стащив перчатки, он уже открытыми, тёплыми ладонями взял лицо девочки и опять обжёг леденящим взором.

– Ну, может, так оно и лучше, если ты не станешь привязываться ко мне, – загадочно проговорил он. – Ладно, ступай.

Ощутив свободу, Рамут убежала под лестницу и вскарабкалась на сундук с домашней утварью. Из этого относительно безопасного места она могла исподтишка наблюдать за женщиной-воином по имени Северга. Это имя, чёрный плащ, а ещё «козявка» – всё это рвалось с трясущихся губ Рамут невразумительным «м-м-м» – первым звуком самого родного слова. Северга же задумчиво смотрела на огонь, словно потеряв к девочке всякий интерес. Её больше обрадовала чарка горячительного, которую гостеприимно поднёс ей Дуннгар. Выпила она с удовольствием – единым духом и до дна, утёрла губы и со стуком поставила посудину на поднос.

– О, вот это очень кстати. Мороз такой, что кишки в ледышки превращаются.

– Ага, зима нынче суровая выдалась, – поддержал разговор о погоде квадратно-кряжистый, темнобровый и сероглазый старший муж хозяйки дома. – И снега много. Но это – к урожаю.

Севергу урожай, очевидно, мало волновал. Она спросила:

– Тётя Беня – как? Здорова?

– А что ей сделается? – хмыкнул Дуннгар. – К соседям вот отправилась, роды принимать.

– М, – кивнула Северга. – Понятно. Всё тут по-старому, значит.