Больше не приходи

Он остался на лестнице. Конечно, хотелось бы увидеть ее комнату. Но он не огорчился, стоял и ждал. Было все-таки радостно; ясно, что все можно. Она, которая так равнодушно перед всеми разделась, может именно всё. Он не раз в своей жизни видел стриптиз с разными неприличными заигрываниями и заманиваниями, и понимал: ее спокойствие куда бесстыднее. Ей все можно. И ему – теперь тоже, всего прежнего уже не существовало.

Она вынесла красивый томик.

– Р'eмбо, – прочитал он.

– Ремб'o, – улыбнулась она.

Он полистал книгу. Стихи! Он не любил стихов. Зато это явно то, что читает она сама. Любопытно. Была еще такая, он запомнил – Монтень, «Опыты». Это он тоже потом, при случае, прочтет.

Она поднялась на одну ступеньку. Он сделал шаг за ней. Она полуобернулась. Грустное лицо. Заплаканные глаза отливают тусклым перламутром. Ненакрашенные губы. Есть морщинки. Он умрет сегодня – легко, без сожалений. Или никогда не вернется к прежнему, туда, где теперь только клочья. Другая жизнь, неведомая, дикая! В разбойники, в Тарзаны, в Робинзоны. Она решит, куда. Она уже видит, какое у него по-собачьи преданное лицо. Еще слаще, что плакала она из-за другого, а сегодня сомнет и его жизнь. Он и не знал, что так бывает. Оказывается, он ничего не знал.

***

“Что за ерунда! Столько всего нагорожено, а получается пшик. Престарелая старая дева перебила мешочком с песком кучу здоровенных мужиков, включая этого атлетического лорда. Не то что вранье, это пусть, а и не забавно совсем!”

Самоваров попытался закрыть детектив, но он, растрепанный, не закрывался, торчал пухлым веером, несчастный pocket-book. Теперь уж точно пора спать. Должно быть, не меньше двенадцати. Самоваров, прежде чем задвинуть засов, привычно оглядел большой Дом. Тот всегда ночью был черным, глухим, невидимым, сегодня же весь светился тусклыми окошками. В “прiемной” не гасили ламп, в мастерской и вовсе иллюминация. Правда, Кузнецов в последние дни что-то писал ночное, но все равно так поздно обычно не засиживался – слишком ценил и любил дневной свет, который один рождает настоящий цвет.

“Гости сегодня беспокойные, – с неудовольствием подумал Николай. – Хоть бы завтра убрались, хоть бы дождь их распугал”

Ему послышались в темноте шаги – здешнюю тишину он знал, посторонний шум вычленял легко, хотя шаги были тихие, осторожные. Он почему-то вспомнил просьбу Слепцова, схватил фонарик, потыкал лучом темноту.

– Кто здесь?

Где были шаги, он тоже угадал и попал верно: среди двора стоял, морщась от фонарного слепящего кружка, один из беспокойных гостей – высокий худой студент-художник, совершенно вымокший. Кажется, его зовут Валериком, он приехал с хорошенькой девчонкой, которая вьет из него веревки... Валерик дрожал от холода, на носу висела капля.

– Ты что, с ума сошел? Иди сейчас же в дом, простынешь! – зашумел на него Николай.

– Я туда не пойду. Не могу, – студент говорил тихим сырым голосом и пытался сдвинуть мокрые брови.

“Что за страсти-мордасти! Рехнулись они все, что ли? – с досадой думал Николай, глядя на мокрого Валерика. – Еще воспаление схватит, хлипкий уж чересчур... В Дом он, такой отчаянный, точно не пойдет.“

– Послушай, ты можешь заболеть, – начал толковать Самоваров студенту, как ребенку или слабоумному. – Дождь холодный. Ну, что ты тут делаешь? Глупо это. Стоп, а ко мне пойдешь?

Студент утвердительно мотнул головой.

Они вошли в сарайчик. Самоваров заставил Валерика раздеться, закутал в лоскутное одеяло и почти силой влил в него рюмку коньяку из запыленной бутылки. Валерик крупно трясся под одеялом, его глаза бессильно слезились.

– Что, худо? – спросил Николай.

– Нет, мне сейчас лучше. Я хотел идти на станцию и заблудился. А может, и верно шел, но только ночью ничего не узнать. Такой дождь. Решил вернуться. Хорошо, что в доме окна светятся до сих пор, а то не нашел бы дорогу. Завтра уеду.

– А этюды? Ты ж на этюды приехал? Когда дождь, тут как раз такая красота! Расхотелось?

– Расхотелось.

– Надо же. А я гляжу: Кузнецов вас в мастерскую позвал поработать. Он редко это делает. И после этого – расхотелось?

– Меня он больше не зовет.

– Ее, значит, зовет? Ну, и ничего. Завтра позовет тебя. Он мужик простой. Раз сюда, в Афонино, пригласил, значит, что-то в тебе увидел. Так что не робей.

Валерик высморкался, и уже спокойнее спросил:

– А вы давно его знаете?

– Дай подумать. Четвертый год. По мебельной части, конечно. Кое-что в городе для него делал, и здесь уже третий раз. Не могу сказать, что подружились мы с ним, но ладим неплохо. И работа мне нравится. Весь этот кич – здорово придумано. Такой коллекции, кажется, в стране нет больше ни у кого.

– С ним легко ладить?

– Кому как. Не будешь выделываться, корчить из себя невесть что – поладишь. Он настоящий. Конечно, грешник, конечно, забалован малость, но талант, и за это многое ему простится.

– Он – гений! – привычно взвизгнул Валерик.

– Ну, вот, тем более! Он большой, он динозавр, и сколько вокруг него всякой мелюзги кружится-кормится. Крупноват он. Крупноват. Динозавры-то плохо кончили, помнишь?