Больше никогда не спать

Он начинает рассказывать про новое здание. Директор Офтедал говорит на безупречном на мой взгляд английском, и, очевидно, считает мой собственный английский тоже достаточно хорошим для того, чтобы не переходить на какой-нибудь другой язык. Он всё рассказывает и рассказывает, и то, что Нуммедал забыл позвонить или же Валбифф звонок проигнорировал, а значит, я сижу здесь совершенно понапрасну, оставляет его безучастным.

У Офтедала влажное красное лицо, густые белые брови, козырьками нависающие над глазами, но больше всего мне бросаются в глаза глубокие шрамы на его шее. Галстук-бабочка слишком узок и их не закрывает. Кажется, что его горло, точнее, всё, что находится под нижней челюстью, вычерпали большой ложкой. Я не имею никакого представления, что это могла быть за операция, — но что я вообще знаю об операциях? Непонятно, как ещё что-то осталось от гортани и языка; а они и правда в порядке, потому что у него красивый низкий голос и говорит он очень чётко.

— А может ли быть так, что аэрофотоснимки уже здесь? — спрашиваю я его, дав выговориться по поводу переезда. — Ведь иначе профессор Нуммедал вряд ли послал бы меня в Тронхейм.

После чего ещё присочиняю:

— Профессор Нуммедал был абсолютно уверен, что они здесь.

Офтедал кладёт руки на стол, некоторое время смотрит на меня, потом говорит:

— Возможно, возможно. В любом случае, можно пойти посмотреть.

И поднимается. Я тоже встаю и подхожу к двери, пока Офтедал выходит из-за стола. На стене я вижу фотографию в рамке, портрет с автографом:

«Руаль Амундсен»

— Амундсен, — говорю я, когда Офтедал открывает дверь, — это правда его подпись?

— Да, конечно. Знаете, чему Амундсен обязан своими успехами? Он заказал себе одежду из шкур, вывернутых мехом внутрь. И носил её прямо на голое тело. Это была свободная, тёплая и в то же время хорошо вентилируемая одежда, понимаете? А другие, например, Шекльтон и Скотт, носили плотные рубашки и шерстяные кальсоны. Естественно, всё это промокало от пота, местами обледеневало, высушить вещи было невозможно. А у Амундсена таких проблем не было, и поэтому он первым достиг Южного полюса.

Мы проходим коридор, поворачиваем за угол и оказываемся в другом коридоре, низком, шириной больше высоты.

— Лучше не думать о том, — философствует Офтедал, — как путешественники вроде Амундсена справляли нужду, при пятидесяти градусах ниже нуля, ха, ха. It must have been a very quick story!

В потолке скрыты светильники, стены — из сверкающего палисандра, на полу паркет.

— Значит, вы учились геологии, — говорит Офтедал, возвращаясь от Амундсена и Южного полюса ко мне. — Прекрасный предмет. Сам я по образованию геофизик. Наша служба архивирует всё, что может понадобиться геологам. Иногда я чувствую себя кем-то вроде заведующего складом, и мне жаль, что я не стал геологом. Слишком много приходится копаться в бумагах. Полевые работы гораздо романтичнее. Геологи — это последние настоящие путешественники, сохранившиеся до наших дней.

Он смеётся.

— Осторожно! Лучше всего не наступать на доски, а только на балки. Строители, как это сейчас принято, на несколько месяцев отстали от графика работ. Всё это давно должно было быть закончено.

Паркет уже кончился, а теперь кончаются и стены. Ничего похожего на коридор больше нет. Сооружение, по которому мы теперь идём, иначе, как стройкой, назвать нельзя. Это две бетонные плиты, удерживаемые одна над другой при помощи бетонных столбов. В конце — лестница, тоже из голого бетона, по которой мы начинаем подниматься.

— И как же вас занесло в Норвегию? — спрашивает Офтедал этажом выше, где картина совершенно такая же.

— Я познакомился в Амстердаме с одним норвежским студентом, Арне Йордалом, и он рассказывал мне о Финской Марке. Мы решили вместе туда пойти, этим летом. Арне там уже был, он поможет мне сориентироваться, мы составим друг другу компанию, а вообще будем заниматься каждый своей темой.

— Конечно, конечно. Один петролог из Геологической Службы, Квигстад, сейчас тоже в Финской Марке.

— Да, я знаю. Арне Йордал писал мне, что Квигстад к нам присоединится. Они оба ученики профессора Нуммедала.

Он кивает, я радостно улыбаюсь, потому что вижу, что он всё же отчасти осведомлён о нашей экспедиции. Значит, должен понимать, что я не шарлатан.

Мы снова входим в почти готовую часть здания — трубки светильников на потолке, палисандр, паркет. Офтедал открывает дверь.

Это пустая комната, ещё пахнущая краской и свежим деревом. Посередине комнаты стоит на полу телефон. Офтедал подходит к нему, приседает на корточки, снимает трубку и набирает номер. Я отхожу к внешней стене. Она вся из зеркального стекла, на стекле извёсткой намалёваны два больших круга и подписано: «Джейн Мансфельд»[1].

По фьорду плывёт белый пароход. Белый пароход, синее море, синее небо, чёрные сосны на склонах фьорда похожи на воткнутые вертикально в землю мокрые вороньи перья. На трубе парохода — жёлтое кольцо.

Я слышу, как у меня за спиной что-то говорит в трубку, выжидательно замолкает, снова говорит Офтедал.

— Mange takk.