Большевики. Причины и последствия переворота 1917 года

С самого начала в советско-западных дипломатических отношениях присутствовал элемент трагикомедии. Западные официальные представители в России были потрясены происходящими там событиями, которые привели к октябрьскому перевороту и к Брест-Литовску. Они были абсолютно не подготовлены к тому, чтобы осознать драматизм событий, разворачивающихся перед их глазами, но еще меньше они были готовы к ведению переговоров с теми странными созданиями, которые именовали себя новым правительством России. Как мог сэр Джордж Бьюкенен, чья жизнь проходила в возвышенной атмосфере европейских дворов и высшего общества, предположить, что ему придется вести дипломатические беседы с Львом Бронштейном-Троцким, которого всего несколько месяцев назад британские власти интернировали как опасного радикала? Или мистер Дэвид Френсис, ушедший на пенсию американский политик, знакомый с коммунизмом не больше, чем с нормами европейской дипломатии, демонстрируемыми его британскими и французскими коллегами? Положение осложнялось двумя моментами. Во-первых, тем, что правительства союзников отказались признать Советы, а во-вторых, весьма необычными с точки зрения дипломатии действиями большевиков. Они обращались к рабочим других стран через голову их правительств; они пренебрегали освященными веками международными правилами, например дипломатическим иммунитетом.

Запад был вынужден поддерживать определенные контакты с новыми руководителями России. Эта миссия была возложена на деятелей, занимавших не слишком высокое положение в собственной стране. Французский военный юрист, капитан Жак Садуль, был отправлен в Россию в тот период, когда правительства союзников полагали, что социалисты их стран скорее найдут общий язык с меньшевиками, большевиками и прочими социалистами, чем дипломаты. Садуль был одним из тех, кто симпатизировал большевистской России. Затем молодой шотландец, Брюс Локкарт, находившийся на службе его королевского величества, чья дипломатическая деятельность переплелась с романтической историей, о которой он пишет в своих воспоминаниях. И наконец, американец, Реймонд Робинс, официальный представитель Красного Креста, первый в длинной череде расчетливых американских дельцов, который, после некоторых раздумий, решил, что «с русскими можно иметь дело». В какой-то степени все трое испытывали непонятную тягу к большевикам. Их воспоминания (ценные свидетельства) передают неповторимую атмосферу романтизма, присущую первому периоду советской власти. Это было только самое начало страшного времени, связанного с террором, грабежами, разбоями, Гражданской войной. Да, большевистские лидеры без конца заседали на различных съездах и конференциях, но прежде всего они были бесстрашными и очень обаятельными людьми. Они являли собой удивительный контраст тем старорежимным профессиональным дипломатам, юристам и профессорам, которые преуспевали в период правления Керенского. Такие космополиты, как Троцкий и Коллонтай, с большим удовольствием разговаривали с иностранцами, посвящая их (не всегда искренне) в происходящее и даже разделяя с ними волнующие моменты своей жизни.[335]

Такой разговор приятно щекотал нервы обоим. Житель Запада мог ощутить нервное возбуждение от разговора с людьми, чьи имена приводили в панику степенную буржуазию. Большевики же испытывали тайное удовольствие от таких откровенных бесед с «агентами империализма», чьей целью было уничтожение советской власти.

Трудно сказать, насколько прочными были эти отношения. Западный «человек в Петрограде» понимал, что его правительство, фанатично приверженное правилам дипломатической игры, ослепленное идеологической ненавистью, отбрасывает возможность советско-западного сотрудничества. Робинс и Локкарт убедили себя, что, ухватись Вашингтон и Лондон за предложенную руку большевиков и предложи им помощь, Ленин откажется ратифицировать Брестский договор.[336]

Трудно представить, чтобы что-то могло повлиять на решение Ленина подписать мир с Германией, а большевики вроде Бухарина, стремившиеся к продолжению войны, категорически отказывались принимать помощь от «империалистических бандитов».

Так почему же большевики продолжали общаться с агентами правительств, которые, как они были убеждены, хотели уничтожить их режим? Для кого-то это было способом отдохнуть от тяжелых обязанностей, связанных с управлением государством, и от начавшейся борьбы за власть. Но конечно, не для Ленина. Западные нравы, лицемерный либерализм, парламентаризм вызывали в нем даже большее отвращение и неприятие, чем откровенный милитаризм и реакция. Громко провозглашаемые президентом Вильсоном цели, которые союзники преследовали в войне, являлись для Ленина постоянным раздражителем, и ему с трудом давались беседы с западными представителями союзников. Однако иного выхода не было: большевики оказались в безвыходном положении. Даже после ратификации договора не было никакой гарантии, что немцы не продолжат наступление и не установят марионеточный режим в Петрограде или в Москве.