Большевизм от Моисея до Ленина

— Таких прелестей, — скривился он с отвращением, — можно еще немало найти в этом роскошном экземпляре религиозной книги. Но апогей всего, это то, что раввинам уже разрешены половые связи с нееврейскими девочками, «младше, чем три года и один день», так как в Ветхом Завете написано: «И всех детей женского пола, которые не познали мужа, оставляйте в живых для вас», то есть, именно для священников.[130]

Самое безумное извращение и самое ужасное словоблудие одновременно. В еврейских головах это должно выглядеть страшным.

— Как кажется, — ответил я, — они придерживаются противоположного мнения, иначе их отражение, Талмуд, не возвещало бы нам: «израильтяне для Бога желаннее, чем ангелы» или «мир был создан только ради израильтян», или «кто дает пощечину еврею, тот бьет самого Бога» или «солнце освещает землю, дождь оплодотворяет ее только потому, что на ней живут израильтяне» и дальше в духе той же скромности[131] Также раввин Голдман несколько лет назад сказал в одной речи[132]: «Евреи — это духовные аристократы, народ королей». Я должен согласиться: та кучка королей, которую я видел недавно, как она торговалась в грязи на свином рынке в Штраубинге, в грязи, жестикулируя руками и ногами, отнюдь не произвела на меня впечатления настоящих князей. Даже в моем любимце, адвокате докторе Левингере, я до сих пор тоже не смог обнаружить ничего специфически королевского; впрочем, могло случиться, что это совсем ускользнуло от меня в пылу борьбы на всех моих процессах с ним. У Ауэра[133] есть что-то такое, даже сильно, вообще уже во внешнем виде; но он не еврей, а обезьяна, как называет Талмуд всех неевреев в отличие от людей, т. е. израильтян.[134] Но его тесное сближение с евреями позволяет сделать вывод о том, что для него такое его место в еврейской табели о рангах не имеет значения. Ну что ж, каждому по его вкусу.

— Для еврейской мании величия, — добавил он, — я думаю, даже в медицинском словаре есть исчерпывающее определение. Но как они могут скрывать ее, насколько чудесен этот дар перевоплощения! Все же, иногда, конечно, она пробивается наружу. «А что же вы думаете?» — слышал я недавно, как до глубины души оскорбленная маленькая девочка-еврейка в ответ на вопрос, протестантка она или католичка, ответила «Я еврейка!». Рядом ее отец тем временем делал одну копченую селедку за другой. Да, выгода! Если это приносит выгоду, то еврейский король станет хоть глистом.

— Кто это знает, — ответил я, — тот чувствовал бы обиду всякий раз, когда он видит такого вонючего еврея как по-приятельски сидящего рядом с нашими рабочими. Он обращается к ним «Товарищ!» и «Дорогой друг!» и, возможно, даже на «ты», а в его душе самое безграничное презрение. И добрые люди воображают себе, что они для него что-то стоят. Как тут не отчаяться.

— Пока у них, — сказал он, — в их собственных рядах руководителями являются еврейские сутенеры, они так же мало могут распознать еврейские намерения, как и остальные слои, со всеми которыми без исключения дело обстоит тоже точно так. Некоторое время не говорилось ни о чем другом, кроме как об интеллекте рабочих. Теперь об этом как-то странно замолчали. Мавр как раз неплохо сделал свое дело. Хорошенький интеллект, который не может видеть ничего за пределами партийных шор. Но цели достигнуты: рабочий стал воображать, будто он образованный, и то, что ему внушили, воспринимал уже как свою собственную мудрость. За таким интеллектом был уничтожен его здравый смысл. Если я какому-то упертому марксисту стану растолковывать: вот, смотри, тут французский социалист Фурье[135]; о котором писал твой великий Август Бебель; он называл его «гениально предрасположенной натурой с самым теплым сердцем для человечества»; но он пропустил то место, где Фурье хочет найти способ усмирить евреев, которых он называет «всех без исключения паразитами, торговцами, ростовщиками и т. д.» — если я ему это скажу, то что он сделает? Все, что угодно, но только не то, что сразу сделал бы любой хоть наполовину ясный ум: удивился бы, пригляделся бы к Бебелю попристальнее, задумался бы, почему вдруг этот пылкий почитатель Фурье утратил дар речи как раз там, где речь зашла против евреев. Возможно, что он не сделал бы правильный вывод; но, все же, он, по крайней мере, хоть однажды задумался бы самостоятельно вместо того, чтобы вечно только повторять за другими; его закупоренный мозговой аппарат, наконец, снова пришел бы в движение, и появилась бы надежда на все более быстрый темп и все лучшие результаты.