Большевизм: шахматная партия с Историей

«Государство и личность, власть и свобода, коммунизм и эгоизм (в широком смысле слова) — вот Геркулесовы столбы великой борьбы, великой революционной эпопеи. Европа предлагает решение ущербное и отвлеченное. Россия — другое решение, ущербное и дикое. Революция даст синтез этих решений. Социальные формулы остаются смутными, покуда жизнь их не осуществит»[65].

Представляют интерес две основные идеи позднего Герцена, для которого социализм стал знаменем борьбы с мещанством Европы. Во-первых, История не имеет либретто. Смысл Истории в ней самой, и каждая новая эпоха имеет свой смысл. С телеологизмом Гегеля этот тезис ничего общего не имеет. Во-вторых, социализм и европейская буржуазность имеют много общего. Возможна и социалистическая буржуазность. А посему только крестьянская община, только ее пресловутый «артельный» дух спасут Россию от западной буржуазности (т. е. мещанства). Рабочие для Герцена — плоть от плоти западного мира, мира буржуазного. «Глухое брожение, волнующее народы, происходит от голода. Будь пролетарий побогаче, он и не подумал бы о коммунизме. Мещане сыты, их собственность защищена, они и оставили свои попечения о свободе, о независимости; напротив, они хотят сильной власти, они улыбаются, когда им с негодованием говорят, что такой-то журнал схвачен, что того-то ведут за мнение в тюрьму»[66].

Надо отдать должное А.И. Герцену и его наблюдательности — европейская демократия действительно есть демократия сытых и для сытых. А краеугольным камнем европейской демократии является право собственности: «Собственность, и особенно поземельная, для западного человека представлялась освобождением, его самобытностью, его достоинством и величайшим гражданским значением»[67].

Но если это так, что может дать европейцам революция? Нужна ли она им? «Неужели цивилизация кнутом, освобождение гильотиной составляет вечную необходимость всякого шага вперед?»[68] — с отчаянием спрашивает себя самого Герцен. И делает вывод: «Нельзя людей освобождать в наружной жизни больше, чем они освобождены внутри. Как ни странно, но опыт показывает, что народам легче выносить насильственное бремя рабства, чем дар излишней свободы»[69].

Герцен сделал прививку антибуржуазности русскому революционному движению, и это делает его предтечей большевизма несмотря на его неприятие марксизма и крестьянофильский демократизм. Он точен в диагнозе, но его рецепты исцеления утопичны.

Одной из ключевых фигур в развитии социальных идей в России был Н.Г. Чернышевский, которого А.И. Герцен называет «сильной личностью», указывая одновременно на то, что Чернышевский «не принадлежал исключительно ни к одной социальной доктрине, но имел глубокий социальный смысл и глубокую критику современно существующих порядков»[70]. Действительно, однозначно назвать Чернышевского социалистом — погрешить против истины. Его взгляды на решение российских проблем далеки и от упрощенных нигилистических формул, и от низкопоклонствующего либерального прагматизма. Анализ этих взглядов и их влияния на Ульянова-Ленина представлен в книге Клаудио С. Ингерфлома «Несостоявшийся гражданин: русские корни ленинизма». Наряду с Чернышевским большой интерес для Ингерфлома представляет и Добролюбов, выделивший особо две основные проблемы русского общества — азиатство и самодурство. Анализ Ингерфлома настолько интересен и убедителен, что мы позволим себе обильное цитирование — в подтверждение собственных выводов.

«Кто сильнее, тот безнаказанно делает над слабейшим все, что только ему угодно, а так как у него нет человеческих понятий, то руководится он в своих действиях только прихотями…»[71] Это высказывание Добролюбова Ингерфлом цитирует неоднократно, указывая на природу т. н. «азиатства». Азиатство, таким образом, есть господство грубой силы, которая, не встречая сопротивления, порождает самодурство. Но возможно ли такое сопротивление вообще, или оно изначально обречено? Возможно ли существование личности вне общества? Добролюбов признавал: «Самодурство… старается убить прежде всего… личность. Для этого самодуры сочиняют свою мораль, свою систему житейской мудрости, и по их толкованиям выходит, что чем более личность стерта, неразличима, неприметна, тем она ближе к идеалу современного человека»[72]. Россия — империя «обезличенных» подданных, считает Ингерфлом. Отсюда следует вывод: «Единообразная вертикальность всей русской жизни придавала самодержавию значение социальной системы, охватывающей все население, и в то же время создавала в этом населении менталитет, соответствующий вертикальному характеру системы»[73]. Для обоснования этой мысли Ингерфлом делает ссылку на Чернышевского («Жалкая нация, жалкая нация! Нация рабов снизу доверху, все сплошь рабы»).