Но чтобы обосновать свою мысль – почему же стихийное движение идет именно к господству буржуазной идеологии – Ленин прибегает к существенным натяжкам. Вместо того чтобы прямо сказать, что вся жизнь человека опосредована имущественными отношениями, что эти отношения коренятся в самом жизнеустройстве общества, сложившемся за тысячелетнюю историю, Ленин пускается в туманные рассуждения о том, что, дескать, буржуазная идеология по происхождению своему гораздо старше, чем социалистическая, что она обладает неизмеримо большими средствами распространения. Вроде бы и о том, но уж больно эзоповым языком. А это означает, что Ленин уже тогда прекрасно понимал, к каким масштабам насилия придется прибегать в процессе переустройства этого мира, и не желал заострять на этом внимание. Вряд ли за этим стоял страх оттолкнуть возможных сторонников или какие-то сомнения этического свойства – Ленин тем и интересен, что абсолютно (или почти абсолютно) был лишен каких-либо комплексов. Скорее всего, это понимание того простого факта, что время откровений еще не пришло.
Полемизируя с одним из лидеров «экономизма» Б. Кричевским, который выдвинул идею «тактики-процесса», обосновывая примат стихийного над сознательным, Ленин поднимает на щит идею «тактики-плана»: «Тактика-план противоречит основному духу марксизма!» Да это клевета на марксизм, превращение его в ту самую карикатуру, которую противопоставляли нам в войне с нами народники. Это именно принижение инициативы и энергии сознательных деятелей, тогда как марксизм дает, напротив, гигантский толчок инициативе и энергии социал-демократа, открывая ему самые широкие перспективы, отдавая (если можно так выразиться) в его распоряжение могучие силы миллионов и миллионов «стихийно» поднимающегося на борьбу рабочего класса!»
[144]Пройдет несколько лет, и сторонники меньшинства используют эту фразу против Ленина, обвинив его в том, что для него рабочий класс это только инструмент для захвата власти. Но мысль Ленина явно имела более широкий контекст – он имел в виду «преобразование реальности». Для него это был единственно возможный путь для реализации идеи К. Маркса о внесении «смысла в историю».