Болшевцы

— Товарищи!

Так он начнет. А дальше? Накатников перебирал сотни других слов, и ни одно из них не нравилось ему. Чувства, волновавшие его сегодня, были сильнее слов. Он смог бы выразить эти чувства, если бы ему позволили доклад пропеть. Но где это видано, чтобы люди пели доклады?

Вот он, Накатников, бывший вор, готовится к поступлению в высшее учебное заведение. Он будет инженером — творцом и властелином машин, бывший вор, кутила, поножовщик. А что было бы с ним, если бы он не попал в коммуну?

Прошлое представлялось ему страшным. Оно было страшно своей дикой беспорядочностью, противоестественной бесцельностью, странным, необъяснимым теперь отсутствием чувства ценности жизни. И своей и-чужой… Может быть, это потому, что та жизнь и не была жизнью… Грязь, базар, водка, девки… Это была не жизнь, это была медленная смерть.

А ведь было время, когда каждую минуту он готов был бросить все, когда казалось, что коммуна — это капкан. Может быть, и ушел бы, если бы не «Матвей». Мысленно он ласково называл Погребинского по имени. Сколько ночей потратил он на Накатникова. Не он — может быть, никогда и не дожить бы Накатникову до необыкновенного этого дня.

Вот и попробуй выразить все это в коротком слове «выпуск».

Подошел Карелин, подошел незаметно — такие тихие были у него шаги — и спросил:

— Думаешь?

— Думаю, — вздрогнув, ответил Накатников.

— Да, брат, выпуск, — сказал Карелин.

Помолчал и повторил раздельно:

— Выпуск.

Тогда Накатников понял, что ему не нужно искать для доклада необычные, особенные слова. У каждого за словом «выпуск» стоит целая жизнь. Каждый по-своему поймет и почувствует огромный смысл этого слова. Ведь не в словах дело!

Карелин присел на пенек рядом с Накатниковым:

— А меня вот сомнение берет, — и, вздохнув, искоса посмотрел на приятеля.

— В чем? — удивился Накатников.

— Видишь ли, — ответил Карелин, разглядывая муравья, взобравшегося на листик. — Случай тут один был. Могут меня задержать…

Уже несколько дней ходил он, подавленный этой мыслью, тяжесть ее была не под силу ему. Он недавно пьянствовал.

О пьянке никто не знал кроме собутыльника. Карелин решил открыться приятелю.

— А вдруг выйдет кто-нибудь на собрании и скажет? — говорил он Накатникову.

Накатников немного подумал, потом подтвердил:

— Может… Обязательно скажет.

— То-то и есть, — заторопился, точно обрадовался Карелин. — Вот и берет меня сомнение.

— Самому заявить надо, — перебил его Накатников… — Коммунские правила знаешь. Собутыльник не скажет — все равно, теперь я скажу.

И Карелин не возмутился, услышав о таком намерении Накатникова.

— Я понимаю… Ну, что ж. Пойду к Федору Григорьевичу, — невесело сказал он.

Потом встал и пошел, кивнув головой Накатникову.

И ни тому, ни другому не пришло в голову, что подобный разговор между ними был немыслим два-три года тому назад, что тогда за намерение выдать товарища Накатникову грозил бы нож.

С полдороги Карелин вернулся:

— А как ты думаешь, надолго задержат меня?

— Попадешь в следующий выпуск.

— Видишь ли, какое дело. Думал, может быть, отложат еще выпуск… Успею, мол, докажу… А тут — видишь, какое дело.

Сокрушенно покачивая головой, он пошел, наконец, к Мелихову.

Можно было бы просто промолчать об этой пьянке. Собутыльник, оберегая себя, вряд ли выступил бы на собрании с разоблачениями. Но такой уж день выдался сегодня. Карелину хотелось выйти к столу президиума совсем чистым. А то уже лучше вовсе не выходить.

В голосе Мелихова он не услышал настоящего гнева.

— Хорошо, что догадался сказать сам, — одобрил он. — Больше за тобой ничего нет?

— Ничего.

— Может быть, вспомнишь?

Карелин побожился.

— Верю, — остановил его Мелихов. — Ну, что же с тобой делать? Напился ты — это безобразие, это плохо. Сам пришел, рассказал — хорошо. Ну, а как, думаешь, будет дальше? После выпуска намереваешься загулять?

— Что вы, Федор Григорьевич! Промашка вышла. Вы знаете — я и не пью совсем.

— Хорошо, — сказал Мелихов. — Запомни свои слова.

Карелин облегченно присоединился к выпускникам. Их можно было сразу отличить от всех других. Точно близость часа, когда скажут громко, на весь мир, что эти бывшие воры признаются Советским государством вполне равноправными гражданами, на которых не распространяются ни изоляции, ни аресты по подозрению, точно близость этого часа наложила на них особенную печать. Все они стали как будто старше, вдумчивее и серьезнее. Ребята разговаривали с ними почтительно, некоторые с затаенной завистью и сокрушением. Многие из них только по собственной вине, легкомыслию, недостатку выдержки и веры в то, что выпуск действительно будет, оказались вне этого первого списка. Сегодня им было о чем пожалеть.

— А на воле что думаешь делать? — спрашивал Котуля Беспалова.

Распущенность, проявленная Котулей после прибытия в коммуну девушек, отдалила для него выпуск.

— Работать буду, — с оттенком снисходительности говорил Беспалов. — В Москве не устроюсь — в Одессу махну, коммуна обещает достать работу. Теперь ведь я вольный.

— Теперь ты вольный, — соглашался Котуля. — А верно, что следующий выпуск будет через полгода?

— Чего же не верно? Ясно!