Болшевцы

Он не думал о побеге — привык к коммуне, втянулся в ее быт, и, вероятно, оттого, что в прежней жизни приходилось поневоле бывать неряшливым, он любил хорошо одеться, щегольнуть чистым воротничком, нарядным галстуком. За это он и получил в коммуне прозвище «интеллигента».

Как-то еще в первые месяцы своей жизни в коммуне он зашел за рубашкой, отданной в стирку. Он никак не мог отыскать ее в стопках выстиранного белья, аккуратно разложенных на табуретках и подоконниках.

— Я тебе давал голубую! — кричал он тете Дуне, женщине, стиравшей воспитанникам коммуны.

Тетя Дуня большими красными руками перебирала белье, лениво помогая искать.

— Не кричи, — говорила она спокойно. — Зачем кричать? Найдется твоя рубаха.

Однако она не больно верила в это, потому что привыкла к постоянному крику ребят, старавшихся выбрать себе белье поновее, получше.

Дверь с улицы со звоном распахнулась. В облаке морозного пара в комнату ввалился Третьяков и тотчас же поднял крик.

— Ты мне чужих кальсон не суй! — орал он. — У меня с пуговицами внизу, а тут штрипки 1..

— Это верно, что штрипки, — миролюбиво согласилась тетя Дуня, — только штрипки лучше.

Эмиль увидел чью-то полотняную косоворотку, отливающую легкой голубизной, и залюбовался ею.

«Чем я хуже? — подумал он. — Возьму я эту рубашку и конец. Ты мою, я твою. Коммуна!» — поддержал он себя «идейными» соображениями.

Осторожно вытащив косоворотку, он небрежным жестом кинул ее поверх остального своего белья.

— Нашел? — спросила его тетя Дуня.

— Да, — хмуро ответил Эмиль.

— Ну вот, а кричал сколько! Не пропадет твоя рубашка, — нравоучительно сказала она.

Наутро Эмиль забежал по делу к Сергею Петровичу. Еще в передней он услышал негодующий голос тети Дуни.

— Мыло! — кричала она. — Разве можно стирать этим мылом! Это не мыло, а дрянь! Дрянь, а не мыло! Я прямо в глаза ему скажу!

Видимо, она говорила о завхозе.

«Кричит старуха, — подумал Эмиль, — знает: поорешь — смотришь, и добился своего! Так и надо, — одобрил он, — главное в деле — заинтересованность!»

Богословский сидел на диване рядом с Накатниковым и разговаривал с ним. Накатников поздоровался с Эмилем.

— Постой, постой, — внезапно сказал он, поднимаясь. — Ты где рубашку взял? Это же моя рубашка, — проговорил он с удивлением.

— Как бы не так, — презрительно ответил Эмиль.

Не будь здесь Сергея Петровича, он бы, вероятно, не стал отпираться. Но сознаваться при Богословском было стыдно.

— Слава тебе, господи, полгода ношу, — сказал Эмиль нарочито равнодушным голосом.

— Да это моя белая рубашка! — вскипел Накатников.

— Твоя белая, а это голубая, — веско ответил Эмиль.

— Так это голубизна от синьки!

— От природы, — спокойно поправил его Эмиль и твердо Добавил: — От синьки рубашки не голубеют!

— Тетя Дуня! — завопил Накатников, словно она была не рядом, а в соседней квартире. — Тетя Дуня, скажи ему, что рубашки от синьки голубеют!

Тетя Дуня лениво обернулась и ответила неопределенно.

— Все бывает… Взять, к примеру, мыло, — начала она, сразу вскипая. — От плохого мыла, может, материал портится!

— Ну, это уж ты придумала, — спокойно сказал Сергей Петрович.

— Может, и придумала, — согласилась она, — и придумаешь, когда такое мыло!

— Моя рубаха, — глухо сказал Накатников, побледнев от сдерживаемой злости.

— Да ты чего орешь! — взорвался Эмиль, почувствовав себя обиженным. — Нравится рубаха — попроси! Может, подарю…

— Мою же рубаху? — растерялся от такой наглости Накатников. — Много я видел, Эмиль, но такого…

Его оборвал Сергей Петрович:

— Не стыдно вам, ребята, из-за чепухи!

— Пристает, — извиняющимся тоном сказал Эмиль, кивнув в сторону Накатникова, и добавил презрительно: — Активист еще…

На общем собрании коммуны стоял вопрос о бельевой комиссии. С докладом выступал Накатников. «Скажет или не скажет?» думал Эмиль.

— Очень часто у нас бывает, что ребята во время стирки свое корявое бельишко обменивают на чужое — получше, — говорил Накатников.

«Скажет», понял Эмиль, сразу насторожившись. Он начал обдумывать резкий ответ, оглядывая с тоской лица товарищей, но в голову лезла всякая чепуха.

— …Такие случаи у нас нередки, — продолжал Накатников. — Отдал, например, я в стирку рубаху-косоворотку…

«Начинается!» Эмиль растерянно опустил глаза. Где-то в конце притихшего зала звучно и весело стреляли дрова в печке.

— …Увидел я свою рубаху на одном парне. Спрашиваю: как так — у тебя? А он утверждает, что это его. Уперся, и все тут!.. Необходимо, товарищи, с этими обменами покончить…

«Неужели не скажет?» Эмилю показалось, что на него смотрит Богословский. Он вскинул глаза. Сергей Петрович и впрямь глядел на него.

— …И вот я предлагаю, чтобы прекратить эти безобразия, председателем бельевой комиссии выбрать молодого воспитанника, не загруженного общественной работой, активного парня…

«Не скажет!» с облегчением вздохнул Эмиль.

— Я предлагаю кандидатуру Каминского Эмиля! — закончил Накатников.

Эмиль даже привстал от удивления.

«Смеется», подумал он со злобой.

Но уже из выступления Богословского Эмиль понял: это серьезно.