Большие батальоны

Новые участники заняли предложенные места, причём адъютант, видимо, выполняя указание Фёста, посадил Воловича поблизости от стола заседаний, но и чуть в стороне, за отдельный журнальный столик у окна, даже сам подвинул ему просторное кресло, якобы заботясь о его раненой филейной части.

Чекменёв распорядился доставить из буфета бутербродов, включить большую кофеварку и разрешил присутствующим курить без особых приглашений. Разговор начинался уж слишком серьёзный и интересный.

Адъютант распахнул в дальнем углу створки одного из окон более чем трёхметровой высоты, снабжённые для открывания шпингалетов начищенной медной арматурой довольно сложной конструкции.

И снова Президенту подумалось, совсем вроде бы не по теме, что странно современному человеку представить вполне благополучно функционирующую цивилизацию, в которой не то чтобы отключён, а вообще не существует «двигатель прогресса» в виде неостановимой и как бы совершенно необходимой в современном мире «индустрии потребления». Чем же тут заняты промышленность, торговля, миллионы людей и тысячи всевозможных торгующих, распределяющих, изобретающих и продвигающих всяческое барахло организаций, если большинство вещей специально задумано и сделаны так, чтобы служить десятилетия, а то и столетия? Как вот эти стулья, например, и оконные рамы, продающиеся в ювелирных магазинах золотые часы девятнадцатого века с безупречным и сейчас ходом. Вообще всё, что он видит вокруг себя. Тогда ведь, получается, и реклама на девяносто процентов не нужна? А за счёт чего существуют средства массовой информации и тьма-тьмущая людей при них? Надо бы спросить у господина Ляхова-Секонда.

Каким-то образом, то ли потому, что довелось повоевать вместе, или после вчерашней экскурсии по Москве Президент испытывал к этому полковнику наибольшее доверие и искреннюю симпатию. А вот его «близнец» вызывал скорее негативные, пусть и не прорывающиеся наружу, эмоции. Наверное, потому, что они с ним из одного мира, но тот одинаково легко и свободно чувствует себя и в этом. А ещё, тут уже почти по Фрейду — ощущает этого самого Фёста как психологического антипода и человека (как это ни глупо звучит), лично виновного во всём случившимся. Совершенно чингисхановская логика: «Гонец, принесший дурную весть, должен быть казнён».

Вот и сейчас он выглядит, даже здесь, слишком уверенным в себе. Президенту ещё неизвестна была ситуация с взаимоотношениями между мирами через Братство, и истинные роли каждого из присутствующих именно в таком преломлении. А так он всё понимал (ощущал) правильно — именно Фёст был здесь и сейчас самым свободным и могущественным человеком. Хотя бы только потому, что из двух аналогов Шульгин, а за ним и другие (Сильвия, кстати!), признали именно эту реинкарнацию Ляховых Фёстом (то есть — Первым!), а Секонда, пусть и весьма приближённого к Императору, — Вторым. По гамбургскому, что называется, счёту.

— Я пока что не сказал ничего такого, что требовало бы повторения для вновь прибывших, — отметил Тарханов, когда суета и шевеление были закончены. — Имела место только затянувшаяся сверх меры преамбула…

— А вот теперь начнётся «амбула» — цитируя Стругацких, неожиданно подал голос Волович, но только Фёст и Журналист посмотрели на него одобрительно-понимающе, остальные — с недоумением.

— Если угодно — да, — вдруг ставшим достаточно жёстким голосом сказал Тарханов, и под его взглядом, очень похожим на тот, каким он смотрел в прорезь пулемётного прицела перед началом первой очереди из последней ленты в отеле «Бристоль», репортёр непроизвольно съёжился. Этого человека он видел впервые, но предпочёл бы не видеть вообще. Уж они-то с полковником точно были из разных серий.

Из дальнейшего доклада Тарханова следовало, что главная особенность мероприятия, условно именуемого мятежом или путчем, заключалась в том, что обычными способами полицейского или жандармского (тут он машинально употребил привычные термины) сыска даже и сам факт его подготовки было невозможно обнаружить и тем более доказать. Соответственно, к господину Президенту и его сотрудникам (лёгкий поклон в сторону Мятлева), никаких претензий предъявить нельзя…

— А почему это вообще вы, полковник, заговорили о «претензиях?» — спросил Мятлев с излишним душевным подъёмом, проще говоря — с вызовом, свидетельствующем о том, что Герта недосмотрела и пару чарочек генерал изловчился пропустить лишних.

— Только потому, генерал-лейтенант, — очень резко ответил Тарханов, — что вы сейчас сидите у нас в Управлении, а не мы у вас, и помощи понятно кто у кого ждёт. Так что я попросил бы…

«Молодец, Сергей, научился кое-чему. С этими, бывшими советскими, так и надо…» — злорадно подумал Фёст. Тут вообще интересная мозаика начала складываться не только из событий, но и из людей, в них участвующих.

Президент тоже не совсем дипломатично взглянул в сторону Мятлева, даже губами пошевелил беззвучно, но понятно. Тот покаянно кивнул головой и замолчал, нервно сминая мундштук длинной «корниловской» папиросы.