Большие батальоны

Видно, что кто-то старательно воспроизвёл в нескольких комнатах этой обширной квартиры известные сейчас только по фотографиям интерьеры дворцов Юсупова, Рябушинского, Щукина и прочих некогда славившихся одновременно тонким вкусом и любовью к роскоши ныне исторических личностей.

Большинству присутствующих всё окружающее было давно и хорошо известно, но двое — Президент и Журналист — всё не могли освоиться, принять обстановку (в обоих смыслах этого слова) как должное. На только что пережитые, ещё вчера казавшиеся немыслимыми события накладывался и этот интерьер, усиливая ощущение нереальности происходящего.

— Да что это мы всё стоим, господа? — совершенно искренним тоном удивился Фёст, только в глубине его глаз мелькало нечто похожее на насмешку. Людмила, по крайней мере, её улавливала. — Не пора ли?..

Кажется, Вадим сейчас забавлялся не только тем, что принимает у себя приватным образом взаправдашнего Президента, а и наблюдая за Секондом, слишком серьёзно вдруг отнёсшимся к своей флигель-адъютантской должности. Лично ему сейчас, наоборот, хотелось валять дурака. Все пули в очередной раз пролетели мимо, вокруг — прелестные девушки, долженствующие своим видом и щебетанием радовать глаз и душу (то, что они только что своими нежными пальчиками отправили к праотцам энное количество людей, не имеет никакого значения, как и то, что не бальные платья на них, а суровые воинские доспехи), погреба ломятся от запаса продовольствия и напитков — чего ещё желать?

Гусар, партизан и поэт Денис Давыдов как раз по такому случаю писал:

Где друзья минувших лет,

Где гусары коренные?

Председатели бесед,

Собутыльники седые?

Деды, помню вас и я,

Испивающих ковшами

И сидящих вкруг огня

С красно-сизыми носами…

Но едва проглянет день,

Каждый по полю порхает.

Кивер зверски набекрень,

Ментик с вихрями играет.

Конь кипит под ездоком,

Сабля свищет, враг валится…

Бой умолк, и вечерком

Снова ковшик шевелится…

Фёсту что, он человек совершенно свободный, свободный «от» и свободный «для», ему можно в каждый данный момент времени оставаться самим собой, не заботясь об условностях и необходимости «соответствовать» и «производить впечатление». При том что здесь и сейчас именно на нём лежит настоящая ответственность.

То ли дело все остальные присутствующие здесь мужчины (за исключением Воловича, конечно). Они угнетены грузом текущих и предстоящих забот, а двое вдобавок потрясены тяжестью не только фактически проигранного сражения, но и крахом дела едва ли не всей сознательной жизни!

Да-да, проигранного, что уж тут лицемерить? Если они ещё живы и на свободе, так «по независящим от них обстоятельствам». А — «по зависящим»?

Результатом «гуманного и демократического», как им казалось, правления, стал банальный верхушечный заговор с попыткой вооружённого свержения власти. По большому счёту — удавшегося, ибо вмешательство иновременных сил никоим образом не являлось заслугой первого лица государства и его окружения. За одной крошечной оговоркой — это вмешательство стало возможным только потому, что потусторонним силам нынешние персоналии показались более симпатичными, чем любые другие. Каприз, если угодно, но никак не результат осмысленной политики Президента и возглавляемой им власти.

А тут ещё Фёст, условный полковник другого государства и всего лишь капитан медслужбы нынешнего, изрёк свою фразу, достойную войти в анналы с ничуть не меньшим основанием, чем многие другие, от цезаревского: «Жребий брошен» до хрущёвского: «За работу, товарищи!»

— Да, господин Президент, не бойтесь друзей! Особенно если они не собираются вас предавать…

— Как это? — приподнял бровь Президент. — Не бойтесь друзей? Оригинально…

— Можно подумать, вы Бруно Ясенского не читали или хотя бы Эренбурга, тоже приводящего эту цитату, — не совсем вежливо ответил Фёст.

— А вот знаете — нет, — развёл руками Президент. — Не пришлось как-то. Очевидно, у нас с вами были несколько разные вкусы и интересы.

Журналист знал, о чём идёт речь, но промолчал. Сам не зная почему. Он вообще чувствовал себя странно. То ли межвременной переход на нём так сказался, то ли затянувшийся на весь невероятно длинный день стресс, да ещё и какое-то странное влияние на его психику присутствия рядом Людмилы Вяземской. Она действовала на него совершенно непонятным образом — не влекла своей необычной красотой, не пугала холодным профессионализмом «солдата удачи», но поселила в душе тревожное беспокойство, никак не относящееся ко всем перипетиям последних дней, вообще к государственной политике. Что-то такое, в духе «Мастера и Маргариты», пусть и с другим знаком.