Большие неприятности

А еще жалею теперь вот о чем: мне никогда не хватало времени на иностранные языки. Всерьез, я имею в виду. Если кому-нибудь любопытно мое мнение, скажу: тот, кто не знает хотя бы двух языков, кроме родного, не вполне человек. Скорее кандидат... Человек становится вполне человеком благодаря общению с людьми. А уж какое обще­ние — на пальцах...

* * *

Вырос я в заурядной семье с твердыми, что называется, от века законами. Скажем, главой семьи считался отец, кормилец, добытчик и, соот­ветственно, единовластный хозяин. В этом нельзя было сомневаться. Его слово — закон.

Мне это не нравилось. Сколько себя помню, такое единоначалие вызывало во мне постоянные вспышки протеста, даже бунта. За что бывал я и руган, и бит, но, кажется, так и не смирен.

Однако семья наша не была совсем уж рутинной, влияние времени сказывалось. Так, например, до­мострой домостроем, но отец никогда не обижал и не унижал мать. Напротив, он всячески, как умел, конечно, подчеркивал: мать — наше домашнее сол­нышко.

Или еще: денежку в нашей семье весьма любили и уважали, цену копеечке понимали, но жадность осуждалась искренне и решительно.

Могу, не скромничая, сказать: и я по этой части не оказался гадким утенком, хотя... тут и не обош­лось без курьеза.

К тому времени я уже дорос до дверного замка и с превеликим удовольствием открывал так называ­емую парадную дверь, вступал в разговоры с откиданными и неожиданными посетителями.

Когда на этот раз в дверь позвонили, дома никого не было. Я фокстерьером промчал по коридору и спросил, как учили:

 — Кто там?

В ответ услышал:

 — Подайте Христа ради...

Что бы это могло значить? Решил уточнить:

— Чего?

— Копеечку или хлебушка кусочек подайте.

Я открыл дверь и увидел очень старого, очень седого, очень морщинистого человека, одетого в лохмотья. Он смотрел на меня странными невидя­щими глазами филина — большими и круглы­ми — и повторил:

 — Подайте Христа ради копеечку или хлебушка кусочек.

С таким я еще не встречался. Надо было как-то поступать, но как?

 — Сейчас! — сказал я и полетел в комнаты.

Копеечки у меня не было. Есть ли хлеб в буфете, я не знал. Хлеба не оказалось. На потемневшей деревянной хлебнице, хранившейся в семье, навер­ное, со времени наполеоновского нашествия, валя­лась, не считая крошек, только смятая бумажная салфетка.

Как же быть? Я растерянно оглядел комнату и увидел сложенный на стуле серый отцовский ко­стюм. И сразу вспомнил вчерашний разговор роди­телей.

— Только выбросить его, — говорила мама, — ты же шесть лет — в хвост и в гриву, не снимая...