Большие Поляны

— Вот теперь порядок, — оказал Герасим.

Гости удовлетворенно загалдели: представление окончилось.

— Пойдем за стол, — позвал его Кузьма.

Они уселись, выпили.

— А ты ешь, закусывай, — угощал его Кузьма, придвигая тарелки. И Уфимцев ел. После выпитых рюмок к нему пришел аппетит, и он, не обращая внимания на гостей, принялся за еду. Гости шумели, громко переговаривались, кричали: «Горько!» Звенели рюмки, брякали ножи и вилки, застолье гуляло, потеряв интерес к председателю колхоза.

А утолив голод, он как-то успокоился и огляделся. Длинный стол, заставленный закусками, протянулся через всю горницу. Впереди, в голове стола, чинно сидели, словно выставленные напоказ, на всеобщее обозрение, молодые. По правую сторону от них, рядом с невестой, сидели Максим и Физа, а по другую сторону, с женихом, — Архип и Аксинья. А в самом конце стола — мать Уфимцевых, Евдокия Ивановна, и с нею старухи-певуньи — вот они-то и запевали свадебные песни, забытые теперь на селе.

Среди гостей Уфимцев увидел зятя Архипа, Семена Красильникова с женой, работающего мастером в леспромхозе; он кивнул ему, — они были ровесниками, в свое время вместе призывались на действительную службу. Тут были и дед Колыванов, приходившийся кумом Архипу, и друзья Юрки, механизаторы колхоза: Валентин Федотов и Сергей Пелевин с женами, и еще какие-то пары, незнакомые ему, видимо, приезжая родня Сараскиных.

Но вот кто-то внес гармонь, ее бережно подали Красильникову, он уселся поудобнее, развернул мехи — и рявкнули басы, запели лады подголосками, полилась уральская подгорная. Бабы побойчее разом бросили застолье, повскакали с мест и пошли кругом, притопывая туфлями, помахивая платочками. Настасья, легко пройдясь по кругу, игриво передернула плечами и вдруг задорно запела:

Меня милый провожал
Да на крылечке задержал,
Сколько звездочек на небе,
Столько раз поцеловал.

Кончив петь, она широко взмахнула платком и, чуть наклонившись, выбила дробь. Потом подбежала к Физе, стащила ее со стула.

— Айда! Какова ты лешева!

Раскрасневшаяся, разрумянившаяся Физа легко вскочила в круг, прошлась с носка на пяточку и, вскинув голову, каким-то неестественно высоким, срывающимся голосом пропела:

Я стояла у ворот,
Спросил милый: «Какой год?»
Совершенные лета
И никем не занята.

И вот уже вся женская половина застолья, кроме старух, закружилась в хороводе; перестук каблуков по деревянному полу, частушечная скороговорка, сопровождавшаяся женским подвизгиванием, заглушили разговоры за столом. Вскоре и некоторые мужики не утерпели, глядя на своих жен, втиснулись в хоровод, пошли выламываться, откалывать коленца.

— Председателя в круг! Председателя!

Бабы подхватили Уфимцева под руки, затащили в круг, и он, неохотно отбиваясь, вначале шел спокойно по кругу, наблюдая с усмешкой за визжащими, крутящимися перед ним бабами, потом вдруг ударил ногами, или, как говорят, сделал выход, — и пошел, и пошел колотить пол, да с вывертом, да вприсядку. Бабы еще круче завертелись, мужики заподухивали, заподсвистывали, захлопали в ладоши — и пошла карусель!

Чернобровенький, молоденький,
Не стой передо мной,
Разгорится мое сердце,
Не зальешь его водой.

Плясали долго, потом один по одному — вначале мужики, потом бабы — выходили из круга, падали на стулья в изнеможении; мужики сразу тянулись к бутылке, чтобы промочить пересохшее горло, бабы — за платками и полотенцами, чтобы охладить пылающие жаром щеки. Только Физа с Настасьей да еще две неутомимых молодушки, Пелевина и Красильникова, продолжали выплясывать друг перед другом, исходили частушками. Уже гармонист выбился из сил, уже лады не выговаривали мелодию — не слушались пальцы, лишь басы тянули: ты-на, ты-на, а они все кружились не уставая. Наконец, гармонь как-то неестественно всхлипнула и замолкла, гармонист сунул ее под стол; ему налили полстакана водки, он выпил ее, покрутил головой, слепо потыкал вилкой в тарелку, поддел селедочную голову, пососал ее и, кажется, немного отошел, отдубел, открыл глаза пошире, посмотрел на свою жену-плясунью, разгоряченную, как лошадь после долгой гоньбы, мостившуюся рядом.

— Ну, Семен, ну, Семен, упарил баб, — кричал восторженно совсем захмелевший Кузьма. — Протряслись халявы, аж похудели... Дружки! Наливай бабам по полной, пусть поправляются!

— Не беспокойся за нас, Кузьма Терентьевич, — отвечала ему Физа. — Мы, бабы, двужильные, выдюжим.

— Это точно: двужильные, — подхватила Настасья. — Одна жила с мужиком скружила, другая — с работой. Вот и маемся, поплясать некогды.