Большие Поляны

Груня сидела одиноко у окна и что-то штопала. Она в белой кофточке, волосы гладко зачесаны, заплетены в толстую косу, и коса, как у девушки, свешивалась через плечо на грудь. Васькову бросилось в глаза, что она и в самом деле похожа на девушку, на ту, какой была девять лет назад.

Увидев мужа, Груня не удивилась его раннему приходу, лишь спросила:

— Обедать будешь?

— Давай, что есть.

Васьков неторопливо снял фуражку, китель, тщательно умылся, причесался, потом подошел к столу, долго и основательно протирал очки носовым платком, не сводя близоруких глаз с Груни, следя, как она резала хлеб, наливала борщ в тарелку, ходила в чулан за молоком. Собрав на стол, Груня уселась на прежнее место и опять взялась за штопку.

Васьков ел, и к нему возвращалось спокойствие, уходили в сторону все давешние сомнения; ему даже захотелось посмеяться над собой, над своими страхами. Но, видимо, все же что-то произошло, иначе зачем бы Векшину говорить об этом?

— Скажи, как тебе удалось отделаться от фермы, — начал Васьков, отставляя пустую тарелку и придвигая к себе крынку с молоком. — Все не увольняли, не увольняли — и вдруг...

— Все,не увольняли, а потом взяли да уволили, — ответила Груня, перекусывая нитку.

— Как — уволили? — не понял Васьков.

— Как увольняют... Должность завфермой лишняя стала, вот и сократили. Предложили работать подменной дояркой, а я не пошла. Вот так и уволилась.

Слушая Груню, Васьков от волнения даже пролил молоко — лил мимо стакана.

— Значит, Уфимцеву не угодила?

Груня перестала штопать, подняла глаза на разгневанного мужа.

— При чем тут Уфимцев? — сказала она. — Правление решило ликвидировать должность завфермой, а не Уфимцев.

— Нет, он! — загорелся Васьков, отодвигая от себя так и нетронутый стакан молока. Он раскраснелся, на лбу, на висках заблестели бисеринки пота. — Почему молчишь, не говоришь, что он приставал к тебе, в любовники набивался? От мужа нечего такие дела скрывать, мужу надо все говорить, что есть.

— Подожди, — изумилась Груня и даже всплеснула рукам. — Чего ты несешь? В какие любовники? Ха-ха! Очень нужна я Уфимцеву. Зачем наговаривать на него?

— Ладно, — сказал Васьков уже спокойнее, — без тебя найдем на него управу. Во-первых, я завтра же доведу до сведения товарища Пастухова, как он не допустил меня на заседание правления колхоза. И то, что он к колхозницам пристает, к себе в любовницы их вербует, тоже будет известно и в парткоме и в управлении. Векшин подтвердит, он подробно мне обрисовал все похождения Уфимцева.

— Врет твой Векшин! — возмутилась Груня и в сердцах бросила косу через плечо. — Не смей ничего писать про Егора, себе хуже наделаешь.

— Я от него не завишу, — ответил Васьков. — Мне бояться нечего, с работы, как тебя, не уволит.

— Но ведь это же все неправда! Бабьи сплетни! — крикнула Груня.

Она заволновалась, поняв, какая неприятность угрожает Егору, если Васьков осуществит свои намерения. Уфимцева будут таскать, допрашивать, а всему виной — она. Но как заставить мужа молчать?

— Послушай меня, — начала она мягко, пытаясь образумить его, — не верь ты Векшину, мало ли что люди болтают, поверь мне: не такой человек Егор, чтобы за бабьей юбкой гоняться... Не надо ничего ни говорить, ни писать. Прошу тебя!

— Не уговаривай, — огрызнулся Васьков. — Таких людей, как Уфимцев, положено выводить на чистую воду без всякой жалости.

Груня вдруг побледнела, выпрямилась, лихорадочно провела рукой по лбу. «Боже мой! Что же делается? Васьков и впрямь может напакостить Егору, если не остановить его сейчас. Но как это сделать, что оказать ему, чтобы он поверил?» И Груня терзалась мыслями, не зная, что придумать, как спасти любимого человека. И, не придумав ничего, решилась на отчаянный шаг.

— Хорошо, — с вызовом сказала она. — Хочешь знать правду? Это я к Егору в любовницы навязывалась. Понял? Да он не захотел меня. Ну что? Что раскрыл рот? Иди, пиши.

Васьков смешался, не знал, что ответить, У него не укладывалось в голове, чтобы жена признавалась мужу в таком недостойном поступке.

— Врешь ты все, — наконец нашелся он, — наговариваешь на себя, чтобы его выгородить, своего бывшего ухажера.

— Нет, Михаил, не вру, — с какой-то решимостью и с удивительным спокойствием ответила Груня. — Люблю я его. Понимаешь? Любила и люблю, и ничего с собой поделать не могу.

Она замолчала, стала смотреть куда-то в угол, мимо Васькова, словно его тут не было. Васьков в недоумении поднялся из-за стола, тускло поблескивая очками. Похоже, ему не верилось, что все это происходило наяву, а не во сне.

— Тогда зачем со мной живешь? — крикнул он, сорвав голос. — Зачем выходила за меня?

— Вот так и живу, — ответила Груня тихо. — Не оставаться же было в старых девах.

В сенях загремели ведра — пришла мать с реки. Она долго топталась в сенях, выливала воду, что-то переставляла, потом вышла на крыльцо, закричала: цып, цып, цып, — сзывая кур.