Большие пожары

Застучали во входную дверь, слышно было, как Дуся отодвигает щеколду. «Гущину телеграмма». Он повернул голову, но почему-то не встал, а остался сидеть, и Лена глянула на него с удивлением и вышла в коридор сама. Ему показалось, что ее не было очень долго. Потом она вошла, посмотрела на него жалобно и вдруг заплакала. Только тогда он, словно очнувшись, поднялся и взял из ее рук телеграмму. В ней было сказано, что умерла мать и родня ждет его на похороны.

Добираться до Сухого Ключа было не просто: сперва поездом до соседнего района, потом автобусом до пристани, потом вниз по реке до их сельсовета. И концы неблизкие, сибирские, и везде нужно угадать, чтобы сойти с поезда, а автобус ждал, чтобы прибыть на пристань, а пароход еще не отвалил. Но разве так угадаешь! А от сельсовета там и пешком рядом, километров двадцать до Сухого Ключа. И телеграмма еще два дня шла. В общем, не дожидаясь его, похоронили мать. Невозможно было больше ждать, да и не уверены были твердо, приедет ли.

Мать умерла от разрыва сердца, пекла хлебы, почувствовала сильную слабость, прилегла («Сейчас,— говорит,— встану»), заснула тут же и померла. Ей не было пятидесяти.

Андрей стоял у ее могилки со свежим крестам. Сухой Ключ — деревушка маленькая, а погаси большой: у каждого много родных здесь похоронено. Вот у Андрея и дед, и бабка, и отчим, а теперь мать.

Потом сидели в его избе, пили самогон — не то поминки, не то его встреча,— потом продолжали уже у дяди.

— Мишку с собой беру,— говорил Андрей.

— А чего ему,— не соглашался дядя.— Пускай у нас живет, однако. На белку будем ходить. Раздолье. Останешься, Миша?

Андрей, охмелевший, говорил, расчувствовавшись:

— Братишка, поедем, дорогой. У меня жена мировая, Лена.

— Привезешь показать? — спрашивала тетка.

— Конечно.

— А своих-то детей чего же нету?

— Мишка, собирайся, поедем. Ты же, чудак, еще иоеэда не видал.

— Однако, насмотрится, успеет...

А прямо за стеной, тревожа Андрея, неясно, будто отдаленно маня его, без конца и края стояла тайга.

В школе у них было страшное правило: отличников прямо посреди года переводили на класс выше. Правда, редко кто умел удержаться там, начинал учиться плохо, его возвращали с позором. Лиду тоже хотели перевести вверх, но отец воспротивился, даже в школу зашел, к директору. Директор школы, старичок в очках, сказал:

— Это у нас уже вроде традиции. Для поощрения,— и стал жаловаться: — Учителей мало. Очень трудно. Вот если бы вы, Аркадий Викторович, с вашей эрудицией, могли нам помочь...

Валединский только пожал плечами.

Мишка стал теперь учиться в одном классе с Лидой. Только фамилия его была не Гущин, а Кашкаров. Когда Лида его первый раз увидела, он, насупленный, шел с Гущиным к дому.

— Во, Лида,— сказал Гущин,— познакомьтесь. Это мой брат. Из тайги приехал. Теперь вместе учиться будете. Ты над ним возьми шефство, надо будет — помоги.

— Однако, и сам не пропаду,— пробурчал Мишка. Мишка многого не знал или только начинал узнавать: на поезде ехал сюда — впервые, кино увидал — впервые, но учился хорошо, стихов много помнил наизусть — Пушкина, Некрасова. Учителя он слушал внимательно, аккуратный, деловитый, весь урок не шелохнется.

У него не было ни отца, ни матери. Лиде казалось это диким: как можно жить без отца и мамы? Она смотрела сбоку на его непроницаемое лицо,— она сидела в другом ряду и чуть сзади,— и думала: «Он тоскует сейчас по родным местам, по тайге, вспоминает мать». Может быть, она и ошибалась.

Елена Ивановна ему нравилась. Он сам сказал однажды: «Невестка у меня хорошая». Конечно, в Сухом Ключе вряд ли были такие.

В одной комнате им стало очень тесно, в соседнем подъезде освободилась квартира, они перебрались туда.

У Миши теперь была отдельная комната, он разложил учебники, тетрадки, включил радио: «Попурри из русских народных песен. Исполняет трио баянистов: Кузнецов, Попков и Данилов».

Стали писать в газетах о разоблаченных врагах народа, о шпионах и агентах иностранных разведок. В школе говорили, что на обложках тетрадок, где были картинки на пушкинские темы, замаскировано написаны антисоветские лозунги, что нарисованное на спичечном коробке пламя не что иное, как силуэт Троцкого. И что самое обидное, врагами народа оказывались очень большие люди. Чего им еще не хватало? Как хорошо, что их вовремя сумели разоблачить.

Теперь в школе они вычеркивали, вымарывали из книг знакомые и вдруг ставшие ужасными имена. Из пяти красных маршалов осталось только двое. А портреты тех троих они тоже замазывали чернилами.

Однажды отец пришел в обед взволнованный. Он позвал мать в другую комнату и — Лида все равно слышала — сказал:

— Ты знаешь, ночью арестовали директора!

— Как?

— Вот так. Не магу поверить, чтобы этот человек... Он неумен, он часто бывал мне неприятен, но он не враг нет, нет.

— Но как же иначе, Аркадий?