Большие снега

А вечером, когда я был один,
в каюту неожиданно толкнулся
веселый Татий – человек из Тирра.
О нем я ничего не знаю,
кроме того, что он Левкиппу знал.

Он засмеялся, глядя, как легко

ложатся эти строки на бумагу,
и восклицая:
«Мальчик!
Мальчик!
Мальчик!»,
возлег на ложе твердое, на коем
бессонницей я мучился в тот год.

Ах, Татий, брось! Веселое вино

отнюдь не самый лучший аргумент
в том давнем споре, где ты тщился взвесить,
кому приятней: Зевсу, когда он
касался бедер греческой служанки?
иль Пану, с гиком гнавшему по полю
проворных нимф?

О, смейся, Татий, смейся!

Пей! Не фалерн, но все-таки вино.

Пряди рассказ! Не тиррцы, но друзья.
Что слабость человека? Она сгинет.
Рожденные же ею, будут жить
прекрасные рассказы о любви.

Пей! Не фалерн, но все-таки вино.

Рассказывай с улыбкой и волненьем,
как где-то встарь…
уже давным-давно…
ответила тебе Левкиппа пеньем.

III

Но я не Татий,
я – Эгей,
мне ждать
судьба сулила.
Вечно ожиданье.
Все длится, длится, длится, коий век —
как угадать, когда возникнет парус,
бел, как пески, голубоват, как снег?

Когда он вознесется из провалов,

поднимется над штормовой водой,
зеленой, липкой, темной и седой,
грозящей то ли счастьем, то ль бедой,
которые судьба мне даровала?

Я жду – Эгей. И что мне боль и страх?

Я знаю, перед морем не заплакать.
Нет паруса. Обрывки на песках.
Бакланы пляшут. Пена на валах.
И волны хищно движутся впотьмах —
обнюхивать,
тереть,
и жадно лапать.

Шторм

Ночь заставит тебя не спать
и каскады воды обрушит.
Она знает, чем травят души
и века обращают вспять.
И по локоть уйдя в пески,
будешь думать, забыв про звезды:
кто там, волосы распустив,
плачет —
женщина?
или остров?

* * *

Как в память, как в твои тревоги,
как в древний, но живой обряд,
как на забытые дороги,
мне возвращаться в листопад.
И в нем, шуршащем, слушать, слушать
ночное колдовство костра,
и голос ветра, что, как души,
вдруг раздевает дерева,
и обдает тревожным дымом
из желтой-желтой тишины,
где были мы нерасторжимы
и все-таки разделены.

Мне возвращаться, возвращаться,

бродить в распавшихся лесах,
и, как деревьям, отражаться
в озерах, в реках, и в глазах.
И удивляться на покосах,
зачем в себе я берегу
берез дымящиеся косы
на пожелтелом берегу?
И почему в потоках света,
доверив жизнь свою костру,
всем телом чувствую планету,
гудящую, как на ветру?

1965–1971

Семь поклонов в сторону Тихого океана

I. Над течением Куро-Сиво