Большинство

«Серёжа будет начальник», — уверенно говорила про него воспиталка Надя, которая на своём веку повидала этих детей как навоза и в предсказаниях никогда не ошибалась.

Сам же Степан до войны работал на заводе, но в войну завод разбомбили, да и подшипники стали не нужны, потому что где нет шипов — нет и подшипников. Как ветеран он получал хорошую пенсию, хотя оформлять инвалидность не стал, да и зачем ему была инвалидность? Слышал он действительно плоховато, но зачем ему было слышать, если он и так внутри себя всё знал и внешний мир не мог ему сообщить ничего нового? Другое дело — внутренний. Про внутренний мир Степана Вера сказать ничего не могла, и даже во время этого дела, казалось, Степан наглухо закрыт, но женским чутьём она угадывала, что там, внутри, всё продолжается и никуда он на самом деле не вернулся. При этом он не врал детям, что ничего не помнил, но просто всё это было у него внутри: помнить ведь — значит, по крайней мере как-то избавиться от прошлого, выйти из него, а в нём оно продолжалось, и там всё время горели какие-то поля и в полях какое-то железо.

Вот росли колосья, по ним ехал железный танк, потом бабах! — и в танке горит экипаж, а вокруг горят колосья. Всё время взрывался первый слой земли, под ним лежало много мёртвых, под ними — ещё мёртвые, и скоро оказывалось, что все они живы, потому что ничего не кончилось. Мёртвые вставали, вместе с живыми защищали свою землю, потому что это и подлинно была их земля, они в ней жили. Потом некоторые ложились обратно, а некоторые не успевали, как в игре «Море волнуется», и тогда на них выписывали довольствие, но неохотно, потому что это всё-таки было неправильно.

Иногда Степан пытался объяснить Вере, как это вышло, что он всё-таки вернулся с войны. Иногда он говорил, что просто очень скучал, да вдобавок его толком не похоронили, потому что всем было не до мёртвых — надо было, как говорится, думать о живых; он полежал-полежал и вернулся. Иногда он говорил, что пришёл потому, что очень скучал по Серёженьке, но этому Вера не верила: тогда ещё никакого Серёженьки не было, он появился потом, это Степан что-то путал, но немудрено и перепутать при таких-то переживаниях. Серёженька очень его любил, говорил, что с отцом ему покойно.

Иногда Степан объяснял, что земля его не приняла, потому что объелась, — его совсем было похоронили, но она его как-то отрыгнула, или это тоже был взрыв, но, в общем, очнулся он уже в поле и пошёл догонять своих, но свои были полностью укомплектованы, и он получил отпуск, а тут всё и кончилось. Вера во всём этом путалась. Ей нравилось, что вернулся, и ладно. К другим не вернулись, и всё у них теперь шло наперекосяк — никто не ел, никто не кричал.

Степан тоже кричал редко и всегда в непредсказуемый момент. Иногда он кричал во сне, а иногда — во время смешного фильма, вместо смеха. Не смеялся он никогда — ещё бы не хватало, говорила Вера, — но там, где другие смеются, он громко, протяжно вскрикивал и косился на гостей влажным глазом: ну как? Гости скоро привыкали, да и не так часто они приходили: на зимний парад да на весенний парад. Перед застольем принято было устраивать минуту молчания. После неё никто долго не знал, о чём вообще говорить. Говорить вообще не надо — мало ли, — да и писать тоже не обязательно. Я делаю это больше по инерции, когда нет никакой работы по дому.

Вера впервые с мужем заговорила о главном не сразу — через год, когда к нему приехал однополчанин.

Она сразу поняла, что однополчанин тоже из тех, потому что он шёл уверенно.

Он никогда раньше у них не был, но сразу нашёл дом, а ведь дом стоял в глубине улицы, пятый корпус семнадцатого микрорайона, и даже почта не всегда его находила. Он как будто почуял. Вообще мёртвые делали всё медленно, но уверенно. Они с мужем долго сидели на кухне, сначала молчали, потом стали петь песни, которых Вера тоже никогда не слышала: слова в них были такие, какие изобретают иногда дети на стадии первого лепета, не умея ещё назвать обычными словами свои необычные чувства. «Убыр», «актаган» — что-то такое, тюркское, как казалось Вере. Вера чувствовала в тюрках что-то юркое, словно они могли иногда ушмыгнуть и в смерть и что-то пронюхать про неё. Они были сами довольно к ней близко. Но и Вера ведь кое-что понимала, и потому, может быть, сумела приманить обратно мужа.

Она тоже была не совсем однородная, а как бы серединка на половинку — Вера, а при этом и Фомина, то есть дочь неверного. Иначе муж не вернулся бы к ней — нет смысла возвращаться к человеку, который не понимает.

В остальном он ничем не отличался, словно и до войны тяготел к неживым, но тогда у него была как бы мания — он всё починял, а если не ломалось, то разбирал и собирал. Таких называли рукастыми, и в самом деле они всё умели. Теперь же у него было не допроситься, чтобы он поправил забор в палисаднике или починил водопровод. «Зачем, — говорил он с беспомощной улыбкой, — ведь и так хорошо».