Большое кочевье

Мысль о близкой смерти не пугала Аханю, он верил, что после смерти превратится в иную плоть и будет жить в ином каком-то мире, иными заботами. Но все-таки чуть-чуть было обидно: столько в этом мире интересных дел, столько забот, так привычно здесь все… А там? Там — неизвестность, там надо все начинать сначала. «Проклятая эта болезнь — туберкулез, она съедает человека, как теплая вода льдину, почти все близкие родственники умерли от этой болезни. Теперь молодежь такой болезнью не болеет — это хорошо, а нам, старикам, все равно уж помирать. Однако обидно: жизнь началась хорошая, жить да жить бы, делать всякое добро… Только бы умереть мне в тайге, не в поселке. Хорошо бы рядом с матерью, на высоком берегу Маякана, — хорошее, красивое место, далеко видно кругом, пастухи часто там стоянку делают, а каждую весну и осень белые лебеди низко пролетают — кричат… Надо будет сказать Фоке и Гаврилу, чтобы хоронили меня на Маякане…»

Николка медленно идет вдоль реки, приминая широкими камусными лыжами липкий, вязкий, ослепительно сверкающий снег. Он настежь распахнул телогрейку, подоткнул меховые рукавицы за поясной ремень, шапку сдвинул на затылок. Теплынь! Тишина. Хрумтит приглушенно под камусом снег, и хотя разлилась по всему телу вялость и лень, но идти все-таки приятно — не надо спешить, солнце в зените, а до палатки менее километра. Никто не осудит Николку: сегодня закончился зимний промысел. Конец охоты!

Вот уже и дымком пахнуло из печной трубы.

«Конец охоты! Конец охоты! — в такт шагам ликующе повторяет Николка. Он доволен собой и всей своей жизнью, радостно и светло на душе. — Конец охоты! Конец охоты!»

Но вот вместе с запахом дыма в ноздри проник какой-то незнакомый — тонкий, едва уловимый — запах… Николка остановился, стал принюхиваться, как зверь, пытаясь вспомнить этот забытый запах… И вспомнил! Пахло лиственничными почками, талым снегом, горьковатой тальниковой корой и еще чем-то очень волнующим, желанным. Долго он стоял в оцепенении, растерянно озираясь, вдыхая полной грудью чистый прохладный воздух, и с каждым новым вдохом догадка его все более укреплялась. «Да ведь это же запах весны! Ну конечно, это весна!» И, утвердившись в этой мысли, он вдруг увидел, что тальники на речных косах стыдливо зарделись под солнцем, а подойдя к ним близко, различил, что вершины лоз присыпаны тончайшей бледно-розовой пыльцой, как пудрой, сквозь которую, серебряными зернышками проклюнулись шелковистые вербные почки.

Где-то за поворотом реки под толщей снега обрушился лед. Звук обрушенной льдины не раскатился гулким эхом, как бывало зимой, а мгновенно увяз в клейкой светлой тишине. А в таежной чаще писк и стук, деловитое птичье порханье. Оттаявшие лиственницы едва заметно взмахивают гибкими ветвями и словно бы тихонько о чем-то то ли шепчутся, то ли вздыхают.

Николка поднялся на высокую террасу, вплотную подступающую к реке, и, замерев, стал смотреть вдохновенно вдаль, туда, где над ближними синими сопками чуть голубели другие, более далекие, и еще дальше, где у самого горизонта белел первозданной чистотой Маяканский хребет. Теперь он знал, что до этих красивых гор долгий и трудный путь, — этот путь Николка преодолел своими ногами, и поэтому они, эти далекие горы, кажутся ему теперь не просто красивыми, но родными, близкими, как бы частицей его самого. Глядя на горы, на разлив тайги вокруг, на неохватное голубое небо, он все яснее, все отчетливей ощущал в себе какое-то новое, большое чувство, оно росло в нем с каждым мгновением, с каждым новым вдохом, оно уже не вмещалось в нем, просилось на простор каким-то радостным звонким выплеском, каким-то святым и бесконечно емким словом. Николка сдернул с головы шапку и, размахивая ею, закричал восторженно: «Эге-ге-геей!! Слу-шай-тее! Эге-ге-геей!»

Двадцать четвертого апреля пастухи пригнали стадо к реке Малкачан. Отсюда были видны и гора Колокольня, и сопки Варганчика. Тундра была уже в проталинах, а на рассвете в лиственничных островках можно было услышать токующую песню глухаря.

Хабаров, десять дней тому назад отморозивший себе палец, ушел в поселок и до сих пор не вернулся. Нехватка одного пастуха в период кочевок ощущалась очень остро, поэтому пастухи ожидали Хабарова с нетерпением. А тут еще некстати появился на свет первый теленок.