Большое кочевье

— Я про саму охоту, — пришли, как в сарай, папироски курят, про оленей разговаривают, жерди стругают, потом трах-бах — и готово! Ты, Михаил, мог бы убить его без нашей помощи. Разве это охота?

— Вот оно что-о, — с усмешкой протянул Долганов. — Тебе приключения нужны? Молодой ты еще, оттого и мысли у тебя легкие. Погоди, встретишься с медведем один на один, расхочется приключений. Ну ладно. Хватит болтать, давайте побыстрей лапы обдирать, а то замерзнут — не отдерешь. — Долганов вынул из чехла нож, поправил на оселке лезвие. — Ты, Аханя, костер пока затопи — мы сами управимся.

Костя тоже поправил нож, затем отдал оселок Николке:

— На, и ты поточи. Медвежья шкура крепкая, пока снимешь ее — все пальцы измозолишь.

В январе в бригаду вернулись Хабаров и Фока Степанович. Фока Степанович приехал без жены.

— Не захотела ехать, конфузясь, признался он. — Плохо, говорит, в стаде, в поселке лучше. Ну, черт с ней!

— Ничего, Фока, не печалься, — успокоил его Долганов, загадочно улыбаясь, — ты пожил с женой маленько — хватит с тебя, теперь я, однако, поживу. — И объявил: — Завтра поеду в поселок, через неделю жену привезу. Есть у меня одна на примете — хорошая баба!

Через неделю он приехал с молодой женой Катериной, привез и новую палатку, которую тотчас же и установил. Костя и Фока Степанович незамедлительно перенесли в нее свои вещи.

— Николка, пойдем с нами, — звали они. — У Ахани палатка дырявая, летом протекать будет. Иди к нам, у нас палатка новая — красота, не жизнь! Жалеть потом будешь.

Кроме палатки Долганов привез вторую «Спидолу», новую жестяную печку с трубами, чемоданчик с чайным сервизом на восемь персон, никелированный чайник и много других, необходимых для молодой хозяйки-кочевницы вещей.

Дня три Долганов ходил среди пастухов именинником, беспричинно улыбался, то и дело над кем-нибудь подшучивал. Но вскоре улыбка с его лица сошла. Костя с Фокой Степановичем перестали зазывать Николку в новую палатку.

Молодая жена Долганова оказалась неумелой и ленивой хозяйкой, она не только не умела шить, но даже не могла в меру посолить мясной бульон. Лепешки пекла толстые, подгоревшие сверху, сырые внутри. Просыпалась она позже пастухов. Долганов покорно делал ее работу: растапливал утром печь, варил завтрак, устанавливал столик, выкладывал на него чайные чашки и даже чай разливал. Иногда он укоризненно говорил жене: «Чего ты спишь? Вставай, хватит спать, ребята умылись уже, а ты все спишь и спишь».

Но с каждым днем он становился все раздражительней, будил жену все грубей и требовательней: «Вставай, баба! Эй, вставай!»

А однажды, не выдержав, крикнул:

— Сколько я буду вместо тебя печку топить, завтрак варить?! А ну-ка, поднимайся, — и содрал с нее меховое одеяло. — Сейчас же поднимайся!

— Во-от какой человек-ек… бессовестный, жалости у тебя не-ет, — плаксиво жаловалась Катерина. — Жалости у тебя нисколечко нету, больная я вся, о-ох! Спина болит. Какой жестокий мужик, о-ох! — притворно стонала она, неохотно сворачивая постель.

После ухода пастухов она целый день попивала крепчайший чай, почти непрерывно курила, изредка принималась что-нибудь шить, кроить. Нитки из оленьих жил сучить она ленилась, шила торбаса и рукавицы льняными нитками, которые от пота и сырости быстро прели и рвались.

— Это разве торбаса? — с обидой и возмущением жаловался Фока Степанович Николке. — В один торбас можно две ноги затолкать, носок под ступню загибается…

— Ничего, Фока Степанович, весной они разбухнут, — весело успокаивал Николка.

— Тебе хорошо усмехаться: ты лепешки каждый день мягкие ешь, а нашими лепешками человека убить можно.

— Зато вы в новой палатке живете.

С некоторых пор Фока Степанович, Костя да и сам Долганов зачастили в гости к Ахане — будто бы в картишки поиграть, перекинуться словом, но засиживались допоздна и охотно оставались ужинать. Угадав истинную причину их частых визитов, Николка стал встречать гостей насмешками:

— Что, ребята, опять в картишки пришли поиграть? А у нас сегодня рисовая каша на сливочном масле. Вы любите рисовую кашу?

— Мы теперь, Николка, все любим, — невозмутимо заявлял Костя, многозначительно посматривая на Долганова.

— Да, Николка, мы теперь всеядные, — нарочито трагическим голосом подтвердил Фока Степанович.

— Вам не позавидуешь, — с притворным сожалением качал головой Хабаров и, глубоко вздохнув, декламировал: — У него сейчас месяц медовый, ходит-бродит он вокруг столовой…

— Для него — медовый, — подхватывал Николка и указывал глазами на Долганова, — а для них — бедовый… — и он переводил взгляд на улыбающихся Костю и Фоку Степановича.

— Не бедовый, а хреновый! — уточнял Хабаров, и все смеялись, кроме Долганова.

Долганов не смеялся, он сердито хмурился, беспокойно ерзая на шкуре, пытался переменить тему разговора, но достигал обратного эффекта.