Большое сердце

«Дорогой боец, — не торопясь читал Цыбулько, — посылаю Вам небольшую посылочку и поздравляю Вас с Великим Октябрьским праздником и прошу Вас — отомстите за меня и за других девочек, у которых погибли мамы.

Теперь я осталась одна, папа мой с самого начала ушел на войну, и я не знаю, живой он или нет. А в прошлую осень к нам в деревню пришли фашисты. Они стали спрашивать всех, есть ли в деревне коммунисты? А потом кто-то сказал, что мой папа командир и коммунист. Фашисты очень били мою маму, потом били меня и спрашивали, где у нас золото. Но золота у нас не было. Офицер не поверил маме и еще сильнее стал бить ее и повесил на дереве и застрелил мою сестру Асю.

Я просидела три дня в сарае и убежала к тете. Потом вместе с ней через фронт пошла к нашим, но тетя попала на мину, а я осталась жива. Вот как мне тяжело было, дорогой боец. Сейчас я живу у Анастасии Ивановны Золотовой, она работает на трикотажной фабрике, и она мне как родная мама. Но скучно и тяжело мне без родных, и я часто плачу. Напишите мне, если у вас будет время.

Пока до свидания, остаюсь ваша незнакомая Маша Горбова».

Цыбулько читал все медленнее. Наконец, он вложил письмо в розовый конверт и тихим;, подавленным голосом сказал:

— Ось це подарунок! Дитятко ты мое ридное. — И все увидели, как по старым морщинистым щекам его скользнули слезы.

Бойцы молчали. Никто не мог говорить в эту минуту, никто не шевелился и даже не курил. На середину вышел лейтенант Горин, вынул из кармана пачку денег и протянул ее старшине:

— Здесь пятьсот рублей, возьми, пошлешь девочке.

Потом триста рублей протянул сержант Косов и сказал:

— Напиши ей, пусть пишет нам, мы ей помогать будем, не оставим.

А спустя еще немного Цыбулько сидел в блиндаже и считал деньги. Их несли из второй и третьей роты. К вечеру, когда у Цыбулько собралось три тысячи, а бойцы и командиры несли и несли ему деньги, он вспомнил, что делает нехорошо, не поставив об этом в известность командира батальона.

Через несколько минут он стоял в землянке капитана Горбова и докладывал:

— Так что, товарищ капитан, воны сами, як скаженны, несуть и несуть, даже не дали подумать за вас и согласовать це дило. Получается якось-то анархия, без согласования и разрешения командования.

— Ну, что ж, ничего плохого в этом нет, — ответил Горбов.

— Так и я ж кажу, что ничего особенного, а хлопцы кажуть: эх, и попадет тебе от капитана.

Горбов улыбнулся и, взглянув на виноватое добродушное лицо старшины, спросил:

— Ну, а где же это письмо, почему вы его не показываете? Его нужно было бы перед строем прочитать.

— Вот, то-то ж я и кажу, товарищ капитан, — протягивая розовый конверт, сказал Цыбулько.

Горбов вынул из конверта письмо и начал читать. Старшина стоял возле капитана и видел, как хмурились и сходились у переносья его густые брови.

Вдруг Горбов вскочил, неузнаваемый, бледный. Руки его дрожали.

— Цыбулько! Родной! Да ведь это дочь! Дочь! Моя дочь, Цыбулько! Моя Машенька! — с дрожью в голосе сказал капитан. Он припал губами к письму и зарыдал от счастья.

П. Толстобров ВЗВОД ОТВАЖНЫХ Очерк

Враг рвался к Дону. Он стремился смять нашу оборону, вырваться к Волге, обойти Сталинград с севера.

Еще в пути был получен боевой приказ: занять оборону и во что бы то ни стало остановить противника.

Взвод Василия Кочеткова расположился на склоне высоты 180,9, последней высоты на правом берегу реки. Детально изучить обстановку не было времени, но даже несведущему в военном деле человеку было нетрудно понять, насколько опасным был этот участок. Удастся противнику, который сосредоточивал здесь крупные силы, сломить сопротивление гвардейцев, — его не остановишь до самого Дона.

Кочетков это понимал. Его смуглое от загара юношеское лицо за эти дни осунулось, стало строже. Во взгляде чувствовалась решимость. Он четко отдавал команды, и его все понимали с полуслова.