Большое сердце маленькой женщины

«В конце концов, какая разница, где проводить время?!» – рассуждал Рузвельт и был абсолютно прав, потому что знал, о чем говорил. Это раньше он имел возможность выбирать между читальным залом городской библиотеки и общей кухней в квартире с подселением, где Илья оказался в результате сложного и многофазного родственного обмена, а сейчас – увы! – выбирать стало не из чего: сырой заплесневелый подвал, облюбованный местными бомжами, сменился предбанником маленького хлебного магазина, где Рузвельт с достоинством пророка поджидал одиноких старух с предложением донести до дома тяжелую ношу. Время от времени, реагируя на жалобы забредших со стороны покупателей, к Илье выбегала чернявая заведующая и, морща усики над верхней губой, грозилась сдать попрошайку властям. В ответ Рузвельт кланялся знойной женщине в пояс и басом семинариста произносил: «Да святится имя твое!» Магия этой фразы обрушивала на заведующую истинную благодать, и сердце ее начинало трепетать от христианской любви к юродивым.

Блаженного Рузвельта окружающие любили. Алкоголиком он был мирным, позиционировал себя как аристократа духа, много цитировал и вполне мог заткнуть за пояс какого-нибудь профессора из местного университета, снисходительно посматривавшего на интеллигентного вида пьяницу с «Божественной комедией» Данте в руках. Любовь к чтению расцвечивала жизнь Ильи яркими красками, он даже всерьез подумывал, не уйти ли ему в монастырь, чтобы читать там, запершись в келье, но вовремя оставил эту затею, потому что догадался: читать в монастыре ему придется совершенно иную литературу. «Потом!» – пообещал себе Рузвельт и обернулся лицом к миру, изобилующему интересными мгновениями, ради которых, безусловно, стоило жить. Правда, изредка вставал вопрос: «На что?» Но и здесь Илью не покидала уверенность, что все сложится как нельзя лучше – от работы он не отказывался, к людям был добр, и они платили ему сторицей: отдавали поношенную, но вполне хорошо сохранившуюся одежду, угощали по-соседски пирогами, наливали по большим праздникам, делились пивом и так далее. В общем, Рузвельт на жизнь не жаловался, скорее, наоборот, считал ее вполне удавшейся хотя бы потому, что был принят в любой компании: шпана звала его «профессором», а глава района, помнивший его еще по школе, уважительно – «диссидентом». Но Русецкий не был ни тем, ни другим. Он был просто философом, отказавшимся верить в какое-либо целеполагание и ссылавшимся то на Гесиода, то на Гераклита, то на Шопенгауэра и Ницше, но при этом не разделявшим до конца взгляды никого из них.

«Философский пессимизм есть обратная сторона философского оптимизма», – декларировал Илья и наивно полагал, что сформулировал главный закон гармонии, гласящий, что у жизни две стороны, а значит, вся она есть системная смена знаков, наложение которых друг на друга дает изящный нуль. Посему все чаяния и усилия человеческие сами по себе интересны в некой условной временной точке – здесь и сейчас, а на перспективу – абсолютно бессмысленны. Отсюда закономерный вопрос: зачем? Видимо, в определенный период своей жизни Рузвельт не сумел найти на него исчерпывающего ответа и объявил вне закона все, что прежде считал заслуживающим внимания. В итоге под запрет попали не только многочисленные призы, награды, грамоты, свидетельствующие о сверхдостижениях городского вундеркинда, но также и высшее образование, карьера, семья.

Кстати, о высшем образовании. Получить его Русецкий пытался неоднократно. Правда, не в области точных наук, как ему прочили по окончании школы, а в сфере тонкого гуманитарного знания, и не в столице, а в местном педагогическом институте. Там, на историко-филологическом факультете, Илья снискал себе славу самого одаренного студента, но… к сожалению, не от мира сего, если не сказать больше. Никаким другим обстоятельством объяснить неспособность Русецкого сдать целиком хотя бы одну сессию преподаватели были не в состоянии. Поначалу они из гуманных соображений давали Илье возможность проявить себя на разных отделениях: хочешь – история, хочешь – филология, хочешь – очное, хочешь – заочное, а потом призадумались и решили Русецкого в студенческих правах не восстанавливать и просто забыть, что был такой, с лицом семинариста, долговязый и неопрятный, при общении с которым почему-то возникало неприятное ощущение, что именно он, он, а не ты должен находиться за кафедрой и двигать вперед науку.

Принявший преподавательский заговор за подсказку судьбы, Илья вновь озаботился вопросом: «Зачем все это?» и с энтузиазмом продолжил развивать свою теорию «изящного нуля».