Большое сердце маленькой женщины

– Как бы не так! – топнула ногой Егорова, появившаяся утром, как и вчера и позавчера, с тяжеленной сумкой в руках. – И не подумаю!

Илья от Танькиной наглости опешил.

– Я больше не хочу, – выговорил он практически по слогам, смело глядя Егоровой в глаза.

– Последний раз. – Мольбы в Танькиной интонации не было, она словно предупреждала, но делала это настолько решительно, что перечить ей никому бы не пришло в голову. – Сядь, – приказала Егорова, нарушив привычный сценарий: не подготовила свечи, не налила в тарелку воды. Рузвельт медлил. – Давай садись, время дорого! – Танька взглянула строго, как учительница.

Илья послушно сел на табурет, пригладил зачем-то бороду и, задрав голову к потолку, поинтересовался:

– Ну и что делать будем?

– Дело! – пообещала ему Егорова и приказала закрыть глаза. – Я работаю, – пояснила она, – а ты внимательно наблюдаешь за тем, что происходит внутри.

– А «внутри» – это где? – с издевкой уточнил Русецкий, не желавший довольствоваться своим подчиненным положением.

– Вот здесь. – Танька легко стукнула его по лбу. – И вот здесь, – она осторожно коснулась его груди. – Все, молчи, не мешай. Молись лучше.

– Ты даже меня не покормила! – недовольно проворчал Илья и зажмурился. Егорова перекрестилась и заскользила руками сантиметрах в пяти от его головы.

– Что чуешь?

– Ничё! – Рузвельту словно доставляло удовольствие ее передразнивать.

– Понятно. – Танька действовала сосредоточенно, не поддаваясь на провокации. – А сейчас?

– Ничё, – повторил Русецкий, залившись краской: непонятно откуда взявшееся самолюбие не позволило ему признаться в том, что эти егоровские пассы руками нагнали на него такого жара, что он почувствовал себя, как в бане.

– Все тихо? – Похоже, Танька пребывала в какой-то своей реальности и почти не реагировала на выпады Ильи.

– Жарко как-то…

Егорова хмыкнула:

– Энергия пошла. Теперь смотри.

– Куда? Ты же глаза велела закрыть!

– А ты, не открывая глаз, смотри, – подсказала Танька и спустя какое-то время поинтересовалась: – Видишь что-нибудь?

«Нет», – хотел сказать Рузвельт, но поперхнулся словами, потому что увидел, на самом деле увидел ни на что не похожую картинку:

– Себя вижу…

– И?

– Как обычно. Глаза только странные. Ресницы огромные, как спички… Хотя нет… – помедлил Илья. – Это не ресницы… Это нитки. Глаза зашиты, – прошептал он, не помня себя от ужаса.

– Разошьем, – воинственно пообещала ему Егорова, а потом неожиданно стукнула пальцами по лбу. – Все. Забудь.

– Такое не забудешь! – Русецкий дышал так, будто пробежал стометровку.

– Забудешь, – снисходительно улыбнулась Танька, взявшись за свечи. Воду в тарелке Рузвельт принес сам.

Как внимательно Илья ни слушал все, что бормотала Егорова, половина слов осталась для него загадкой. Свечи трещали и дымили, но, насколько он мог разглядеть из-под газеты, дымовая завеса была не такой плотной, как в предыдущие разы, даже запах – и тот изменился. Пару раз до него доносились странные звуки, как будто Танька поперхнулась и никак не может прокашляться. Ближе к концу сеанса поменялся и ее голос: в нем словно прибавилось силы, говорила Егорова четко, с какой-то почти торжествующей интонацией, затем резко остановилась и выдохнула:

– Аминь!

Стянув с головы газету, Рузвельт обнаружил Таньку сидящей прямо на полу, практически под подоконником, опершись спиной о батарею. Лицо ее было черным и отечным, веки воспалены, по рукам высыпали красные пятна.

– Ты обожглась?

– Обожглась. – Губы Егоровой сдвинулись скорбной скобочкой. Илья заметил, что они слиплись. – Пить хочешь?

Танька отрицательно помотала головой и с трудом поднялась, чтобы рассмотреть содержимое тарелки. Воск был чистым, желтым, даже светлей, чем в оплавленных свечах. «Не может быть!» – не поверил своим глазам Русецкий, еще не забывший о той мазутной лужице, что никак не хотела застывать в тарелке после первого сеанса.

– Ты можешь мне объяснить, почему так происходит?

– Нет, – честно ответила Егорова. – Но я точно знаю, что именно так и должно быть, что так правильно. Вот смотри. – Она перевернула восковой блин и показала Илье. – Крест вышел, – буднично сказала она, и губы ее дрогнули.

– Чей? – не понял Рузвельт.

– Твой, – все так же просто ответила Егорова и завернула остатки свечей вместе с застывшим воском в газеты.

Возможно, этому существовало какое-то объяснение, не исключено даже, что научное. Но Илья уже об этом не думал: его не покидало ощущение чуда, от которого на тебя снисходит либо вера, либо глупость. Только ей, пожалуй, и можно было объяснить высказанное им предложение выпить.

– Обойдешься. – Егорова не собиралась идти ни на какие компромиссы. – Сначала сжечь, потом – все остальное.

– Я сам, – пообещал Русецкий, но она весьма прозорливо ему не поверила.

– Со мной вместе, – рявкнула Танька, натягивая куртку. – Давай собирайся!