Большое собрание сочинений в одной книге

– Удивительные дети!

Он посторонился, а мы с Санькой вышли.

Он даже меня не узнал, вот что удивительно!

Всю ночь не спал

– Здорово ты все-таки тогда в бане сплясал, – сказал Санька, – я был так удивлен, что всю ночь не спал.

А ты постарайся!

Я стоял возле автобуса, а Санька из окошка выглядывал.

– Имей в виду, – говорил он, – завтра все участники похода в городе встречаются, а потом все в кино пойдем, на какую-нибудь новую картину…

– Мне за этот поход так влетело… – говорю.

– …все участники похода пойдут на новую картину, – твердил Санька, – такая у нас традиция…

– Эх, жалко, мне нельзя!..

Автобусы двинулись к воротам, и я за Санькиным автобусом побежал.

Санька весь из окна высунулся и кричит:

– В двенадцать часов встречаемся в Таврическом саду!

Я рядом бегу и кричу:

– Как же я могу, Саня, я ведь никак не могу!..

– А ты постарайся!

– Как же мне стараться, никак мне нельзя стараться!

Санька долго махал мне рукой.

А я ему махал.

Автобусы свернули, и я перестал махать.

Об этом последнем лагерном дне Санька очень выразительно написал в дневнике:

Больше уже никаких дней в лагере не предвиделось. Мы все ходили печальные, окидывали взглядами лагерь, и у всех щемило сердце. У Кати Карапузовой так защемило сердце, что ей стало плохо. Ей дали стакан компота, и ей стало лучше. Но вот мы отправились прощаться с озером. Мы долго стояли и прощались с озером и лагерным солнцем. Один мальчишка стоял в воде и ловил рыбу. Мы его уже, наверное, сто раз видели. Но в этот раз он нам показался каким-то другим и родным. И мы поняли, что больше его не увидим. Мы его позвали, но он не откликнулся. Ну и пусть! Он вообще никого никогда не замечает, кроме рыбы. Но вот мы вернулись в лагерь. И вот мы спели несколько песен, поели борщ и второе: курицу со свежим огурцом. А на третье было мороженое. Но вот все съедено, и – о горе! – уже въезжают в лагерь автобусы. Они въезжают один за другим, как танки на параде. Нам захотелось домой, но уезжать нам не хотелось. И вот нам вручают подарки. Некоторые тут же едят подарки, а некоторые везут их домой. На этом я обрываю запись, потому что мне тоже пора садиться в автобус…

Старшина по отправке

своего отряда домой

Саня Буртиков

Тишина

Тишина была такая в лагере, как будто все умерло. Впечатление жуткое. Никого не слышно и не видно. Кошмар какой-то. Такая тишина – тоска одна. Я и не собирался в лагерь: чего мне там делать, раз все уехали, а потом взял да пошел – и сам не знаю зачем. Дай, думаю, похожу по лагерю, поброжу. Как-никак когда-то меня оттуда вовсю гнали, а тут можно ходить себе сколько угодно. Да толку нету. Чего ж ходить, раз никого нет.

Утро было теплое, спокойное, ветра не было. Зверская была тишина.

Я и не знал, что в лагере есть кто-нибудь, я думал, все уехали, а там, оказывается, еще какой-то персонал остался. Они, видимо, после вчерашних хлопот отдыхали.

Хожу я среди тишины и вспоминаю, какая здесь веселая обстановка была.

Первым я повара увидел.

Он как следует зевнул и говорит:

– Здравствуй, не хочешь ли кочерыжку?

Я от кочерыжки отказался, тогда он еще раз зевнул:

– Не хочешь и не надо.

Стоит и зевает.

– Дикая скука какая! С Васькой в город, что ли, уехать? Или не уезжать?

– С каким Васькой? – спрашиваю.

– Да вон.

Гляжу вокруг, никакого Васьки нету. Только крытая такая продуктовая машина стоит, я сразу ее даже не заметил.

А повар говорит:

– …так вот я и думаю, может, мне на ней поехать, да время даром не терять. Одно дело – сотни ребят накормишь, а другое дело – себя самого накормишь. Одно дело – ходят вокруг тебя ребятки, довольные, веселые, и говорят: «Вкусно, товарищ повар!» А другое дело – самому себе говорить: «Вкусно, товарищ повар!» Это вещи разные, противоположные…

Я дверцы кузова открыл и внутрь заглянул. Темно. Сплошная пустота. Только тряпка в углу. А пахнет не то мясом, не то луком, не то сыром.

А повар продолжал: