Большое зло и мелкие пакости

Ставши им, в воровство и разгул он не ударился, а, наоборот, осторожненько расчистил себе скромный пятачок, на котором мог спокойно заниматься своими нудными бюрократическими делами, и никто не заметил, что через год пятачок, на котором ковырялся тихий огородник в широкой панаме, стал размером с футбольное поле, потом — со стадион, а потом…

Потом…

“Вы бы поговорили с Потаповым. “Дед” его мнение очень уважает. …Нет, не летит. Вместо него полетит Потапов. Да, там какие-то соглашения о средствах массовой информации, но дело совсем не в них. Просто “дед” без него обойтись не может. …А что такое с этим каналом? Ну, если там у Потапова интересы, значит, все будет в порядке. …Нет, Дмитрий Юрьевич играет в теннис. По вторникам у него теннис с президентом”.

Газеты писали про него так много, что он перестал их читать. Только мама все продолжала.

Потапов свозил ее с отцом в Женеву и в Париж, и это доставило ему почти столько же радости, сколько назначение министром. Сестре он подарил машину, племянника пристроил в хороший колледж, из которого всех выпускников чохом отправляли учиться в Англию.

Ради всего этого он, собственно, и делал эту самую карьеру, а вовсе не ради сумасшедшего честолюбия, как было написано в последней статье.

Наврал “Коммерсант”.

— Приехали, Дмитрий Юрьевич, — сказал водитель негромко, и Потапов как будто проснулся.

Охранник уже открыл ему дверь, распахнул громадный черный зонт и смотрел вопросительно.

— Да, — сказал Потапов, — спасибо. Я ненадолго.

На улице было сумеречно и маятно, с утра лил дождь, размывая грязные сугробы, поливая машины, зонты, железные крыши и кирпичные бока домов. Весь март было холодно, а тут вдруг неожиданно потеплело, и “разверзлись хляби небесные”, как говорила бабушка.

От этих “разверзшихся хлябей” жить не хотелось.

Не глядя по сторонам, Потапов прошел в освещенный подъезд и сказал охраннику, который уже увидел его “Мерседес” и стоял навытяжку:

— Я к Сурковой… Марии, — на “Марии” он споткнулся, потому что никогда в жизни иначе как Маня ее не называл, и даже не сразу вспомнил ее полное имя.

На третьем этаже его уже караулил главврач, очевидно, оповещенный охраной, и Потапов выслушал короткий, но обстоятельный бюллетень Маниного состояния.

Зачем он приехал?!

— Я привез ей цветы, — сказал он, не дослушав, — это можно?

Еще бы! Еще бы нельзя! Как может быть нельзя, если цветы привез Потапов!

Интересно, что они все — водители, охранники, врачи — думают о его тяге к посещениям института Склифосовского? Не иначе что-нибудь вроде того, что бедная Маня — его любовница.

От этой мысли Потапову стало смешно. Господи, разве Маня может быть его любовницей?! Маня, которую он пятнадцать лет не видел, а увидев, обнаружил, что она все та же “облезлая моль” во всесезонном пальтишке! У него… Зоя, прожившая большую часть своей жизни в Париже, красавица, умница, интеллектуалка, тонкая штучка, черт бы ее взял.

В газетах писали, что “один из лучших женихов России Дмитрий Потапов, очевидно, скоро перейдет в категорию счастливых мужей. Очаровательная и умная Зоя Питере, главный редактор журнала “Блеск”, покорила неприступного министра. Их свадьба, по слухам, планируется на осень…”.

Потапов был совершенно уверен, что эти публикации Зоя сама и заказывает.

И фамилия у нее была никакая не Питере. Фамилия у Зои была Петракова, и она ее ненавидела.

— …думаю, что через несколько дней переведем в обычную палату. Организм молодой, здоровый, сильный, все будет в порядке!

Самое грустное, что Потапову было наплевать на Манин организм. Он чувствовал, что виноват перед ней, только и всего.

— Вы хотите с ней поговорить?

— А она уже может говорить?

— Немножко может, — улыбнулся врач. — Пойдемте?

Потапов не был готов говорить с Маней, но ничего не поделаешь. Не кричать же, что говорить с ней он не хочет! Зачем тогда приезжать?

Маня лежала на высокой узкой коечке, прикрытая нищенским байковым одеяльцем, и вокруг ничто не напоминало интерьер сериала “Скорая помощь”, который с удовольствием смотрела потаповская мать. Правда, в углу бодро пикал какой-то прибор, выделявшийся блескучей европейской внешностью из окружающего убожества, но Потапов так и не понял, имеет он отношение к поддержанию Маниного здоровья или нет.

Сестра в зеленой хирургической робе поставила на пол трехлитровую банку с шикарным букетом, за которым Потапов заезжал в “Стокманн”, подошла и взяла Маню за руку.

— К вам пришли, — сказала она фальшиво-бодрым голосом, — давайте-ка глазки откроем и посмотрим! Маша! Посмотрите, к вам пришли!

Наверное, она решила, что пришел ее сын, потому что веки распахнулись мгновенно, и карие измученные лихорадочные глаза в упор уставились на Потапова.

Он даже отшатнулся немного и быстро оглянулся на охранника — не видел ли тот.

— Мань, это я, — сказал он так же фальшиво, как сестра, которая продолжала держать ее за руку, и ему стало стыдно, — ты как?

Это было очень глупо, но он, правда, не знал, как надо себя вести.

Лихорадочные глаза некоторое время изучали его с тревожным усилием, и она вдруг сказала:

— Митя.