Большой Боб

С минуту они молчали, и мне было уже слишком поздно удирать. Я услышала, как повернулась ручка двери, потом раздалось покашливание.

«До свидания, сын».

«До свидания, папа».

Дверь открылась, закрылась. Послышались медленные шаги вниз по лестнице, и я, если бы осмелилась, могла бы, подбежав к окну, увидеть отца Боба, когда он выходил из дома.

Боб не сразу возвратился ко мне. Я раздумывала, что мне делать, и тут он вошел в комнату; он был куда спокойнее, чем я ожидала, в уголках губ дрожала легкая полуулыбка. Вам знакома эта его улыбка, но тогда она была еще не такая, как потом. В ту пору в ней еще чувствовалась какая-то нервозность, неуверенность.

Боб с удивлением взглянул на туфли, которые я держала в руке, и вмиг все понял.

«Свари-ка кофе, — попросил он. — В тюбике еще остался аспирин?» — «Две таблетки». — «Давай их сюда».

Он даже не поинтересовался, не нуждаюсь ли и я в аспирине.

«Есть хочешь?» — «Нет», — «Я тоже. Тогда будем весь день спать. А вечером пойдем поужинаем».

Мы занялись любовью, потом он уснул, а я лежала с открытыми глазами, и мне стало грустно. Спал он до шести. Мы по очереди приняли ванну, и это его рассмешило.

«Не знаю почему, — вдруг заявил он, — но мне безумно хочется устриц».

Тут рассмеялась я. И мы оба принялись хохотать. Нас с ним ничего пока не связывало. Стоило нам посмотреть друг на друга, что-нибудь сказать, все равно что, — и мы прыскали со смеху.

«Где твои вещи?» — «У твоего друга». — «Он мне не друг, просто знакомый».

Внезапно Боб испытующе взглянул на меня.

«Ты его любишь?» — «Нет». — «Но он тебе нравится?» — «Нет». — «А меня любишь?»

Я смеясь ответила «нет» и была удивлена, с какой серьезностью он впился в меня взглядом. Я тут же добавила: «Я пошутила». Но Боб отрывисто бросил: «Нет».

Через секунду он пробормотал: «Ладно, пошли поедим устриц и заберем твои вещи».

Дверь резко распахнулась, когда мы меньше всего этого ждали; видимо, мы оба вздрогнули, словно пойманные с поличным. На сей раз мадемуазель Берта не высунула голову в бигуди — она вылезла из спальни, облаченная в чудовищный фиолетовый халат; от злости нос у нее совсем заострился.

— Вы что, решили провести вместе всю ночь, делясь вашими грязными тайнами?

Крылья носа у Люлю задрожали, кончик побелел, а по лицу пошли пунцовые пятна. Какой-то миг обе женщины были готовы вцепиться друг в друга.

Но Люлю сдержалась и только хрипло произнесла:

— Совершенно верно! И на это у меня еще по меньшей мере два часа.

Старая дева опешила, открыла рот и мгновенно исчезла за дверью.

— Вы не боитесь, что она уйдет? — спросил я, слыша в спальне стук выдвигаемых и задвигаемых ящиков.

— Не надейтесь! Выжить ее труднее, чем кота утопить.

Мадемуазель Берта не могла этого не слышать: Люлю не дала себе труда понизить голос. К моему великому удивлению, возня за дверью мгновенно прекратилась, скрипнули пружины кровати и наступила полная тишина.

6

Последнюю неделю августа и три первых сентябрьских дня я провел в нескольких километрах южнее Ла-Рошели, в Фурра, куда моя жена ездила на каникулы, еще когда была ребенком. По два раза в день я купался в море; из-за илистого дна у него здесь желтоватый цвет. Ел мидий, устриц и морских гребешков. Когда не было дождя, часами сидел в шезлонге — то в тени, то на солнце, а как-то вечером, проходя мимо казино, зашел и рискнул поставить на счастье несколько франков. Ну и, наконец, иногда играл с сыновьями; правда, они принимали меня в игру, только чтобы доставить мне удовольствие, относились ко мне снисходительно, не как к товарищу, и почти не скрывали, что ждут не дождутся, когда можно будет улизнуть к своей «компании», к сверстникам.

Почти каждый день я слышал про украденный саквояж; в конце концов он превратился в какое-то уникальное, невосполнимое сокровище.

— Ты виделся с комиссаром, о котором я тебе писала?

— Не было времени.

— Неужели в августе было так много больных? Как там Люлю?

— Не очень.

— Все переживает?

— Трудно сказать. Она вообще сильно изменилась. Боюсь, махнула на себя рукой.

— Ты часто виделся с нею?

— Раза два-три.

— У нее все так же четыре мастерицы?

— Теперь с ней живет мадемуазель Берта.

— Постоянно?

— Да.

— И они спят в одной постели?

Из предосторожности я переменил тему: мне было что скрывать, или, как, бывало, говорила моя мама, недоверчиво глядя на меня, было в чем себя упрекнуть, и это касалось не только истории с саквояжем, украденным на улице Клиньянкур.

Дело в том, что я еще дважды ходил к Аделине, а если считать тот раз, когда не застал ее, то даже трижды, причем в последний раз я, подобно Бобу, пришел к ней в субботу после полудня — в последнюю субботу, которую провел в Париже, перед тем как сесть на поезд и поехать в Фурра.

Если бы я был способен объяснить, зачем я это делал, то, вне всякого сомнения, тем самым сумел бы осветить один из наиболее темных закоулков человеческой психики. Полузакрыв глаза и рассеянно наблюдая за шумными играми детей, я сидел на пляже и все время задавал себе один и тот же вопрос — не потому, что меня терзали угрызения совести, а из чистой любознательности, пытаясь понять себя и других.