Большой букет подснежников

Там, под Витебском и Смоленском, мы уходили от этих взрывов, от чёрных стервятников с крестами на крыльях, уходили в толпах таких же беженцев, что и мы. Уходили от воя самолётов и выстрелов, от смрада горящих цистерн, от разбитых домов и срезанных осколками деревьев. Мы уходили, потому что нам было куда уходить. Потому что где-то на востоке нас ожидали тишина, мирные улицы и дома, возможно, такие же, какие мы оставили там, на западе, в своём родном городе, за чертой смерти. И здесь, действительно, были такие дома, покой, зелёные улицы…

Но всё это, всё это спасение и благодать почему-то от нас, было нам недоступно.

Не сон ли это дурной? А я – впрямь ли сижу на лавочке среди этой благодати, а не на платформе? Сейчас загудит наш паровоз, дёрнутся платформы – и весь этот дворик, с кустами бузины и акации, с уютным домом, поплывёт назад и скроется из виду, как множество раз уже проплывали мимо и пропадали тихие палисадники, глазастые домики, прохладные речки с зелёными берегами.

Брат на руках тётушки захныкал, он хотел пить. Какая-то старушка в окне первого этажа с любопытством разглядывала нас.

Из дверей дома вышел человек. Он поздоровался, тётушка ему кивнула.

– Может быть, вы согласитесь пойти ко мне? – спросил он не очень уверенно.

У человека были карие глаза и застенчивая улыбка.

– Это недалеко, мы через дворы пройдём, – торопливо объяснил он, словно боялся, что мы откажемся от приглашения. – Комнатка, правда, у меня не ахти, да я живу один, не помешаю. Помоетесь, отдохнёте с дороги. Ну, как? Пойдёмте?

Чудак, он думал, нас надо уговаривать! Правда, сил наших хватило только на то, чтобы пройти с ним «через дворы», – напряжение всех этих дней всё-таки сказалось.

Всеволод Михайлович – так звали человека – привёл нас в свою комнату, показал, где что, и быстренько ушёл, сославшись на дела, а мы остались в доме, где суждено было нам провести четыре военных года.

В.М. Муравьёв. 1926.

Он сразу решил главные наши проблемы. Для себя же, я думаю, тоже сделал немало: сгладил отчасти впечатление от своих земляков, выручил попавшую в беду семью и сам вдруг обрёл полную и шумную семейную чашу.

Он так, смеясь, и говорил, что на работе всем сообщает: «У меня теперь большая семья – две жены и четыре ребёнка».

Свою комнату он предоставил нам в полное наше распоряжение. Уходил рано утром, приходил поздно, осторожно стучался и пристраивался с книгой на стуле возле двери. Маме и тётушке пришлось затратить много времени и сил, прежде чем хозяин комнаты стал вести себя чуть-чуть посвободней. Но они так и не смогли до конца заставить его преодолеть стеснительность. Во всяком случае, спать на диване он напрочь отказался и расстилал себе матрац у порога.

А размещались мы на ночь так: четверо на диване – поперёк, с подставленными для ног стульями, двое у окна – на диванных подушках, половиках и одеяле, и хозяин, стало быть, у дверей.

Надо ещё заметить, что, после того как стелились наши постели, ходить, вернее, ступать в комнате было уже негде. В ней и стоял-то всего диван, письменный и кухонный столы, три стула и этажерка. Даже шкафа не было. Дядя Сева был холостяк и журналист. Всякие комфор-ты он презирал вполне. А площадь в восемь квадратных метров для одного человека считал более чем роскошной.

Комната была довольно длинной, но узкой и упиралась в пол-окна. Другая половина принадлежала соседке, которая имела с нами общую прихожую.

– Вы старайтесь её обходить, – сказал про соседку дядя Сева. – Она вроде минного поля.

Но сам, похоже, был рад, что теперь по соседству с «минным полем» имеет такое подкрепление, как наш шумный взвод.

Соседка и впрямь оказалась «взрывчатой» и вредной, но не о ней речь.

Не буду много распространяться и о родственниках моей тётушки. Через день или два после нашего вселения в комнату дяди Севы они встретились с тётушкой и выразили удовлетворение, что всё так удачно сложилось; а у них, уверяли они, никак было нельзя.

Я и тогда не вдавался в то, почему нельзя, – сейчас и подавно не хочу. Пишу я не обвинение, а рассказ о хорошем человеке. Но должен между тем добавить, что через некоторое время они вообще покинули Куйбышев – тогда фронт приближался к Сталинграду. Уехали в Ташкент. Подальше от опасности.

Свою драгоценную квартиру (у них была отдельная квартира) они поручили моей тётушке – она всё же приходилась им родственницей. Надо ведь было кому-то квартиру оберегать и сохранять.

Нам, понятно, это было на руку. Мы несколько разгрузили свой «пенал». Но моё отношение к этим людям не изменилось.

Повторяю, не о них я пишу, а о дяде Севе. О них же упоминаю лишь потому, что из общей «песни» слова обо всём этом тоже не выкинешь. Да и помогают подобные «родственники» и «патриоты» лучше понять и оценить таких людей, как дядя Сева.

Мы прожили с ним до лета 1942 года. Всё это время он ходил на работу в свою газету, а свободные часы проводил на военной подготовке. То есть свободного времени у него, по существу, не оставалось.