Большой дом

А у Сигала даже тело было скрюченное. Он признался, что переживает тяжелые времена, даже премия, которую он получил за последнюю книжку, не спасает. Я, кстати, слыхом не слыхивал ни о книжке, ни о премии. Зато, глядя на него, вполне верил, что он отправляет абзац за абзацем в мусорную корзину. Так чем ты занимаешься? — спросил я. Ты в самом деле хочешь знать? Ну я же спросил, значит хочу. Ладно, говорит он, только между нами. Я тебе расскажу. Он потянулся через стол и шепнул: госпожа Кляйндорф. Я опешил. Что за «госпожа Кляйндорф»? То, что слышишь. Госпожа Кляйндорф. Не понимаю. Я представляю, что пишу письма госпоже Кляйндорф. Она преподавала у нас в седьмом классе. Я говорю себе: никто этот текст больше не увидит, только госпожа Кляйндорф. И не важно, что она уже двадцать пять лет на том свете. Я вспоминаю, какие у нее были добрые глаза, какие улыбки рисовала она красной ручкой на полях моих тетрадок — и зажим уходит. Вот тогда я могу написать что-то стоящее, хотя бы немного.

Я взял новый чистый лист. Дорогая… — написал я и понял, что не помню, как звали мою учительницу в седьмом классе. И в шестом, и в пятом, и в четвертом. Помню, у нее в кабинете пахло мастикой, потом и несвежей одеждой моих одноклассников, помню, как крошился мел и в воздухе висела белая пыль, помню запах клея в мастерской и мочи в сортире. Но имен учителей не помню, хоть убей.

Госпожа Кляйндорф, написал я. Там, наверху, умирает моя жена. Пятьдесят один год мы спали с ней вместе, а сейчас она уже месяц лежит здесь, на больничной койке, а я каждый вечер ложусь один на нашу большую кровать. Постельное белье я за это время не менял. Боюсь, если постелю чистое, не смогу заснуть. На днях я вошел в ванную и вижу: наша уборщица выковыривает волосы из Евиной щетки. Что ты делаешь? — закричал я. Щетку чищу. Не смей больше трогать эту щетку, никогда! Понимаете, о чем я, госпожа Кляйндорф? Кстати, давно хотел у вас спросить. Почему вы год за годом учили семиклассников чему угодно, проходили параграфы по истории и естествознанию, теоремы всякие, правила и прочую ерунду, которую все мы давно позабыли, но никогда ни слова о смерти? Ни параграфа, ни упражнения, ни экзамена по единственной теме, которая важна для каждого! По теме «Смерть».

Нравится тебе такой текст, сынок? Ага, нравится, я так и думал. Страдание — это по твоей части.

Дальше я с этим письмом не продвинулся. Сунул в карман и вернулся в палату, где в проводах и трубках лежала твоя мать, пищали датчики, падали капли в капельнице. На стене висела акварель: мирная долина, далекие холмы, разве что пастушков с пастушками не хватает. Я эту картинку изучил до последнего сантиметра. Невыразительная такая, безликая, их сотнями штампуют для туристов и продают в сувенирных киосках в яффском порту, но я про себя решил, что, покидая эту палату навсегда, непременно сниму акварель со стены и заберу с собой вместе с дурацкой дешевой рамкой. Я пялился на нее столько часов, столько дней, что мало-помалу эта мазня стала для меня важной и нужной, а почему — не объясню, не знаю. Может, потому что я перед ней молился и молил, с ней спорил, ее проклинал, в нее уходил, пробирался в самое нутро этого недоделанного пейзажа. Короче, пока твоя мать цеплялась за жизнь, за последнюю, нечеловеческую уже нить ее, я надумал, что, когда все закончится, сниму картинку, спрячу под одежду и умыкну. Я прикрыл глаза и задремал. А когда проснулся, вокруг кровати толпились медсестры. Толпились, суетились, а потом вдруг расступились. Она покинула этот мир, Довале. Так всегда говорят. Будто есть этот мир, а дальше начинается какой-то другой. А картинка оказалась прибита к стене. Так и устроена жизнь, мой мальчик, так она и устроена. Не надейся, что ты умнее других, обломают.