Большой Джон

— Наталия и Мария Верг, Лидия Воронская… — послышался громкий голос Тимаева.

Лида поднялась со своего места. Человек в белом клобуке и монашеской рясе не казался ей страшным. Напротив, нечто непонятное влекло ее к нему. Отечески ласковые глаза, лицо аскета, прекрасное величием и смирением, — все в нем располагало впечатлительную детскую душу.

«Вот если поведать ему сейчас о том, что я сделала со „шпионкой“, — вихрем пронеслось в мыслях Лиды, — простил бы он разве меня?»

Эта мысль жгла и томила девочку, не давая ей сосредоточиться на билете. А билет показался знакомым, из истории церкви: о взгляде Петра I на преобразование русской церкви, ее реформы, Степан Яворский и Феофан Прокопович, — одним словом совсем легкий, «хороший билет».

Маруся Верг давно закончила отвечать, чинно поклонилась архиерею и, подойдя к нему, осенившему крестом ее склоненную головку, поцеловала, по обычаю, белую руку преосвященного.

Теперь очередь отвечать была за Лидой.

Она выступила вперед, одернула пелеринку, открыла рот и… замялась. Слова положительно не шли ей на язык. Мысли путались. Лицо стало белым как бумага, а сердце усиленно выстукивало:

«Ты грешница… Великая грешница… и ты не смеешь взглянуть в лицо этому человеку, далекому грешных помыслов, которые жили и живут в тебе…»

«Да, да, — мысленно согласилась Лида, — надо „искупиться“, надо очиститься, надо громко признаться во всем: так и так, я сделала дурное дело, из-за меня человек терпит нужду и горе… я… я… Да, да, я сделаю это… Подниму голову, взгляну на „него“, и если глаза его будут ласковы, так же отечески добро посмотрят на меня, как на Налю; на Марусю Бутузину и прочих, — я прощена… Я…»

— Что же, начинайте отвечать, Воронская! — прервал внезапно мысли Лиды голос инспектора.

— Сейчас… — сказала Лида и подняла глаза на преосвященного.

Доброе-доброе лицо, улыбающиеся с отеческой лаской глаза — вот что увидела Лида.

«Прощена!..» — вихрем пронеслось в мыслях девочки, и она по привычке тряхнула стриженой головой.

— Воронская, не будьте мальчишкой, — чуть слышно прошипела Ефросьева, скромно приютившаяся на конце стола.

Но Лида уже не слышала. Быстро, взволнованно, почти без запинки, она точно выбрасывала из себя даты, события и факты.

Феофан Прокопович, синод, проповеди и советы нового помощника великого преобразователя, новый церковный регламент — все это сыпалось без передышки из уст разом воспрянувшей духом девочки.

Лида говорила, а добрые глаза архиерея с ласковым вниманием смотрели на нее.

Наконец она закончила.

— Похвально, деточка, очень похвально! — произнес преосвященный.

Не чуя от радости ног под собою, Воронская очутилась перед ним со склоненной головой. Тонкие пальцы коснулись ее кудрявой головки. Губы Лиды приникли к бледной сухой руке с каким-то радостным благоговением.

— Господь с тобою, дитя!.. — услышала она ласковый голос, и сердце ее мигом наполнилось чувством любви ко всем.

Ликующая, счастливая вернулась она на место.

— Воронская, страшно у зеленого стола? — Додошка вытаращила округлившиеся от ужаса глаза, и, прикрыв рукою рот, что-то сунула туда незаметно.

— Вера Дебицкая, Евдокия Даурская, Евгения Дулина… — послышался новый выклик инспектора.

Теперь первая и последняя ученицы очутились рядом. Вера Дебицкая, не спеша, плавно выводила свои ответы. Додошка стояла тут же, малиновая, и усиленно пережевывала что-то.

— Додо, брось ты свои леденцы хоть в такую минуту, — шепнула ей Женя Дулина.

Но Додошка только молча повела на нее выпученными глазами.

— Ваша очередь, девица Даурская, — послышался голос «своего» батюшки, отца Василия.

Он был сегодня в темно-синей шелковой рясе, сшитой к экзамену, и особенно торжественно выглядел в ней.

Додошка неопределенно крякнула, потом незаметно перекрестилась под краешком пелеринки и невнятно стала читать крещенский канон.

— Ничего не понимаю… Что, сия девица всегда так говорит невнятно? — обратился «чужой» священник-ассистент к отцу Василию, на что институтский батюшка только недоумевающе заморгал.

— Девица Даурская, что с вами? — почти с отчаянием в голосе спросил он.

Но Додошка еще гуще покраснела и, вместо ответа, продолжала по-прежнему, не разжимая рта, едва выговаривать какие-то непонятные слова, похожие на речь чревовещателя.

Преосвященный смотрел на смешную девочку и казался удивленным.

— Не больна ли? — осведомился он заботливо.

— Не больна ли ты? — повторила, глядя в глаза Додошке, и начальница.

— Ммммм… — неопределенно промычала та.

— О, я знаю что это… — неожиданно послышался по адресу maman свистящий шепот Ефросьевой, — эта Даурская ужасная сластена, лакомка, и во рту у нее наверное леденцы.

— Леденцы! — отозвалась maman эхом. — Сейчас же выкинь изо рта все, что там есть!..

Додошка точно обезумела. Из красной стала бледной, как платок, губы дрогнули и слезы двумя фонтанами брызнули из глаз.

— Этого нельзя!.. Это святотатство!.. Во рту святое, божественное!.. — не разжимая рта, пробурчала она.

— Что ты говоришь? Какой вздор!.. — строго произнесла начальница, — изволь сейчас же…