Большой марш (сборник)

Жаркий субботний день, середина июля. Двери в избу Слепухина все отворены, с кровати ему видно блеклое от зноя небо, облезлый, давно не крашенный штакетник, отделяющий заросший травой двор от улицы, кусок пыльного куста сирени, растущего за штакетником, рядом с калиткой. Однообразно, вгоняя в сон, жужжат мухи, стукаясь в мутные оконные стекла. На лавке и под лавкой возле печи – чугуны, кастрюли, но мухи даже не кружат возле них, знают, что посуда пуста и суха, в ней давно ничего не варилось, поживы там никакой нет, и жужжат и вьются только у окна, которое жарко нагрето солнцем, в его косом луче, и над Матвеем Федотычем. Он терпелив, даже когда мухи садятся и ползают, щекоча, по его лицу, но иногда, если возле него является слишком уж назойливая, он коротко и быстро взмахивает рукой, ловит муху и держит ее в кулаке, слушая, как она отчаянно жужжит и работает своими лапками, силясь выбраться. Подержав так в неволе муху и тем ее наказав, Матвей Федотыч ее выпускает, не давит: если перебить мух, без них в избе станет совсем скучно.

Хлопает калитка, кто-то нерешительно идет по двору, чьи-то ноги шаркают по густой высокой траве. Ага, гость!

Заслоняется, меркнет свет, вливающийся в распахнутые двери, на пороге – крупный мужчина в самом мужском возрасте, лет тридцати пяти – сорока. Черные брюки, кремовая рубашка в полоску с закатанными рукавами, лицо – худощавое, загорелое, в тонких морщинках у глаз и на лбу, не столько от возраста, сколько от работы на солнце, от постоянного прищуривания. На руке у гостя – плащ, в другой – старая полевая брезентовая сумка. Знать, дальний, раз захватил с собой харчишек в поездку и плащ на случай дождя. Облик и то неуловимое, что есть в госте, говорят Матвею Федотычу, что мужчина, хотя и деревенский, но не колхозник, вероятнее всего – рабочий какого-нибудь районного предприятия. Глаз у Матвея Федотыча наметанный, схватывает сразу, с уверенным чувством; еще так не было, чтобы пришлось ему ошибиться.

– Сюда я попал или не сюда? – произносит гость, оглядывая низкую грязную комнату с голым, непокрытым столом впритык к окну, лавкой, лежащего на кровати поверх одеяла в брюках и верхней рубахе Матвея Федотыча.

– А это уж мне неизвестно, куда тебе надо, – отвечает Матвей Федотыч, уже знающий, определивший, что пришелец нашел именно то, что он разыскивал. – Может – сюда, а может – и совсем не сюда…

– Это ваше объявление на Графской, что дом продается?

– Мое, мое… Да ты входи, садись. Лавка крепкая, не гляди, что ножка подломана. Она уж сто лет так. Никто еще не упал, и ты не упадешь.

– Починить бы надо, – говорит гость, оглядывая хромоногую лавку и осторожно на нее опускаясь. – Всего и делов-то – два гвоздя да пару раз молотком стукнуть.

– А зачем? – спрашивает Матвей Федотыч. – Я свое имущество под корень ликвидирую. Почти уже все распродал и так людям пораздал. Прасенок при бабке был, первым делом прасенка. Не торгуясь, сколько дали, мне за ним ходить не с руки. Курей она держала, так тех и продать не успел, поразбежались – и не знаю куда… Обстановка, что была, – так от нее, вишь, что осталось, стол да лавка. Зала, – показывает Матвей Федотыч на дверь в горницу; вторую комнату, в глубине дома, побольше, он называет торжественно – залой, – вся уж пуста. А шифонер был, диван пружинный. Цветы в кадках! Бабка моя любила. Сильно красоту уважала. Чтоб чистота, значит, порядок… Половички… А померла – и всей красоте капут… Кадки – те целые, в сарае. Ежели захотишь – бери, обратно их ставь, так их тебе оставлю…

– Уезжаете куда? – спрашивает гость.

– Известно, куда. Куда я могу уехать? Семьдесят годов, ноги не ходят. Сын есть, дочка, далеко за Москвой. Им я не нужон, они и не пишут, не приезжают. Мать ихняя родная померла – и то не приехали. В инвалидский дом, вот куда! Одна дорога таким, как я… А ты откуда, чего тебя сюда тянет?

– Панинский я, с глубинки. Живем вот так же, в деревне. А работаю в доротряде. Двенадцать лет уже. Да надоело. Главное – платят мало. То материала нет, то машины ломаются. Я, к примеру вот, на скрепере. Уже списать пора, а его все гоняют. Если б хоть запчастей хватало. Вот мы с женой и порешили: хату продать – и к Графской поближе. Пойду в депо, слесарем иль кем возьмут, все лучше: на одном месте, по часам, свое отработал – домой и сам себе хозяин…

– Это точно! – соглашается Матвей Федотыч. – Я сам на Графской всю жизнь свою отфитилил… Только раз ты так плантуешь, тебе надо там, на Графской, и дом искать…

– А ломят там за дома сколько? – вопросом отвечает гость. – Как Графскую на городское снабжение перевели, так народ ровно с ума посходил. Впятеро надо отдать, чем, скажем, вот тут, у вас.

– Это так оно и есть, – поддерживает гостя Матвей Федотыч. – Даже не впятеро – больше. А купишь что? Участки там усадебные какие, с нашими разве сравнишь? Сотка, от силы – две… Теснотища! Сколько туда народу поналезло, понастроилось, дом на дом – и сами друг на дружке верхом…