Большой облом

– Спасибо, Мортон. Что-нибудь еще?

Дворецкий замялся.

– Говорите, Мортон, не стесняйтесь.

– Мне было сообщение, сэр!

– Какое и откуда?

– Оттуда, сэр. Я читал Писание и по своему обыкновению, которому вы меня научили, водил пальцем по строчкам. Мой палец вздрогнул и замедлил свое движение ровно пять раз. Буквы оказались следующие: L, B, O, M, O… Не знаю, согласитесь ли вы со мною, сэр, но моя интерпретация этого послания однозначна: речь идет о процветании…[11]

– Срочное сообщение, сэр! – вновь привлек к себе внимание пульт связи. – Четверть часа назад Ольга Филиппенко обвинила Игоря Сурова в злостном изнасиловании своей особы!

Присутствующие в недоумении уставились на пульт.

– Вы ошиблись с интерпретацией, Мортон, – пришла в себя первой Анна Сергеевна. – Буквы послания означают не английское слово bloom, а русское «облом».

– Если бы миледи была столь любезна, чтобы объяснить, что значит это загадочное русское слово…

– Примерно то, Мортон, что вы сейчас почувствовали, когда узнали, что ошиблись, – сказала Анна Сергеевна и с вызовом оглядела присутствующих.

– Полностью с вами согласен, мисс Анна, – поддержал ее Алихан. – Теперь, надеюсь, вам понятно, почему с началом операции стоит повременить?

– Нет, не понятно. Я по-прежнему настаиваю на ее немедленном начале, – последовал незамедлительный ответ.

Алихан вздохнул. Лядов с Мортоном последовали его примеру.

Глава третья

1

Жизнь полным полна неприятностей и непропорционально несправедливый ломоть может достаться любому, почему бы и не тебе?

С такой, прямо скажем, не слишком бодрящей мыслью проснулся после ночных трудов Станислав Эдуардович Кульчицкий. Первым делом он взглянул на часы, вторым – поморщился. Давненько он не давал себе такой поблажки – часы показывали ни много, ни мало, аж десять минут первого. Он закрыл глаза, и мысль вернулась, чтобы вновь повториться во всей красе своей безутешности.

– Но почему именно мне? – возразил Кульчицкий чуть ли не вслух. И сел на постели. Должно быть, сделал он это с излишней в его состоянии резвостью, потому что в голове, словно пономарь взбесился – такой малиновый звон поднял, что не будь черепная коробка по природе звуконепроницаемой, то, поди, и в самом Мулене прихожан повторной мессой осчастливил бы.

Станислав Эдуардович сжал голову руками и мучительно замычал, не смея ругнуться, поскольку твердо помнил, что «восстав от сна, прежде всякого другого дела» надобно стать «благоговейно, представляя себя пред Всевидящим Богом, и, совершая крестное знамение», произнести: «Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа. Аминь».

Вот теперь уже можно соорудить что-нибудь многоэтажное. Но колокола смолкли, нервы притихли и, кроме банального «пся крев», ничего у Кульчицкого не соорудилось. Плохая, между прочим, примета: ежели с утра не сквернословится, быть дню неудачным. Одно утешало: утром это назвать было нельзя.

– Слава Те, Господи! – подумал Кульчицкий, выйдя на террасу, – какое там утро, когда солнце уже черти где!..

Действительно, упомянутое светило, уперевшись темечком в зенит, явно пыталось обозначить полдень. Станислав Эдуардович нырнул в сень дикого винограда, раскинувшегося зеленым шатром над террасой, и, свесившись через перила, с тоской посмотрел на оставленные молочником йогурт, почтальоном – газеты, и неизвестно кем (то ли поклонницей, то ли полицией) букет цветов тревожно-красного цвета. Отвернулся, зевнул и вяло чертыхнулся, вспомнив, что у домработницы сегодня выходной, и, стало быть, завтрак в постели отменяется.

Он вернулся в дом, спустился вниз, забрал с крыльца ежедневное преподношение и поплелся на кухню в глубоком понуром раздумье: то ли завтрак, то ли ленч… А может, заказать что-нибудь в ближайшем бистро быстрого обслуживания по телефону? Или самому туда наведаться пешочком? Пицца, гамбургеры, картофель фри, кока-кола в нос, и всё это на картоне, в бумаге, в пластмассе, а дома сервизы саксонские, куверты лиможские, хрусталь богемский, стекло венецианское, гжель, столовое серебро, хохлома… Что там еще?..