Большой план апокалипсиса. Земля на пороге Конца Света

Причем поразительная деталь. Разыскивая биографию Гильотена, набрел на статью, посвященную гильотине, этому совершенному орудию убийства. Оказывается, никакого велосипеда французский врач не изобретал, аналогичные станки для срезания голов были в ходу со времен раннего Средневековья. В Европе их называли по-разному, смысла дела это, по понятным причинам, не меняло. Жозеф Гильотен лишь модифицировал инструмент, довел до совершенства, причем руководствовался, как говорят, соображениями исключительной гуманности. Сжигать на костре в просвещенной Франции стало не с руки, рубить головы топором и мечом — затруднительно, когда требуется пустить в расход не одного, а, скажем, сотню приговоренных. Палач-то, согласитесь, не железный. А дилетантов к плахе подпускать нельзя, без необходимой сноровки за раз голову не отсечешь. Так что здесь все более или менее ясно. Поразительно другое. По мере того как революционный террор мужал и рос, пожирая все большее количество врагов революции, изменников революции, а с ними и тех, кто просто рядом стоял или вообще проходил мимо, французское общество охватила самая настоящая кровавая вакханалия. Безумие, по-иному и не скажешь. Как еще назвать то обстоятельство, что станок для казни вошел в моду. Как вам заколки или броши в виде изысканной золотой гильотинки, за производство которых взялись парижские ювелиры? Как вам аналогичные пирожные, выпекавшиеся кулинарами? Вам бы, друзья, такое полезло бы в рот? А ведь французам конца XVIII столетия лезло. Жесть…

Понятно, отчего перепуганные насмерть современники, те, кому посчастливилось избежать мясорубки и не утратить здравого смысла, такие как Ломбар де Лангр, например, заговорили о некоей «темной могущественной силе»,[353] что стояла за спинами якобинских палачей, вращая последними по своему усмотрению. Сходные мысли осторожно высказывал и Эдмунд Берк,[354] ирландский мыслитель, благожелательно принявший американскую революцию и категорически отвергший Французскую.

Да что там Берк, которого во Франции не было. «Невидимая рука управляет толпой, — записал в дневнике непосредственный участник событий, герой американской Войны за независимость маркиз Лафайет. — Чем больше вы сближаетесь с действующими лицами, разыгрывающими эту чудовищную катастрофу, тем больше темнота и мистерия окутывают вас, и это лишь усиливается со временем».[355] Как же им не усиливаться, добавлю от себя, если еще сегодня вы, что называется, на коне и в белой бурке, командуете, скажем, Национальной гвардией и держите руку на пульсе событий. А завтра вас уже за шиворот волокут на плаху, и единственное, что вы успеваете сообразить, ни на каком пульсе вы ничего такого не держали, а вас самого держали за дурака. Можно понять и Лафайета, и герцога Орлеанского, который написал в прощальном письме: «Я поступил в масонство, которое явилось для меня залогом равенства, в такое время, когда никто не мог предвидеть нашей революции, точно так же поступил я в парламент, который я считал олицетворением свободы. Но с тех пор пришлось мне оставить эти мечты и обратиться к действительности. Не зная, из кого состоит «Великий Восток», считаю, что республика, особенно при самом своем возникновении, не должна терпеть ничего скрытного, никаких тайных обществ. Я не хочу иметь более ничего общего с неизвестным мне «Великим Востоком», ни с собраниями масонов».[356] И это слова человека, более двадцати лет числившегося гроссмейстером самой влиятельной масонской ложи?! Это или стремление снять с себя ответственность, или чистосердечное признание в зиц-председательстве.