Большой пожар

Слово «честь» у нас стало каким-то затертым, оно применяется кстати и некстати, понятие «честь мундира», бывшее когда-то однозначным, ныне часто звучит иронически, оно становится достоянием фельетонистов, а если и не иронически, то куда проще и безопаснее высокопарно призывать бороться за честь коллектива или фабричной марки, чем вступить и бой с хулиганами, издевающимися над женщиной.

Переберите в памяти тех, кто побуждал вас гордиться принадлежностью к роду человеческому, и попытайтесь найти среди них хоть одного, кто жил по принципу «лучше быть пять минут трусом, чем всю жизнь покойником». Не найдете! Вы вспомните древнегреческого царя Леонида и Спартака, Джордано Бруно и Яна Гуса, Роберта Скотта и Георгия Седова, майора Гаврилова из Брестской крепости и обвязавшихся гранатами севастопольских краснофлотцев, бросавшихся под танки.

Для них всех, как для Пушкина и Лермонтова, личная честь была дороже жизни. Став на «пять минут трусом», каждый из них ее бы продлил, но сердец бы они не зажгли.

Настоящий человек от труса отличается обостренным чувством чести — в этом мое убеждение. Будь человек семи пядей во лбу, занимай он любой пост, не помянут его добрым словом, если честь для него — пустой звук.

Честь — это никому не позволить плевать тебе в душу.

Честь — это не бросить товарища в беде, если даже ты сам при этом можешь погибнуть.

Честь — это делать добро не только и благоприятных обстоятельствах, но тогда, когда это опасно.

Честь — это чистая совесть, это не покривить душой, когда судьба твоя висит на волоске.

Знаете, что ответили в блокаду ленинградские пожарные, полумертвые от голода, холода и усталости, когда их опросили, чего бы они хотели за свой беспримерный героизм? В один голос: «Рукава!» Не хлеба, не топлива, не хотя бы нескольких часов сна — рукава, которых так не хватало в блокаду, чтобы тушить пожары. Для меня этот ответ звучит с такой же эпической торжественностью, как «гвардия умирает, но не сдается!».

Это и есть настоящая честь мундира.

Я вообще всегда считаю, что полностью человек раскрывается только тогда, когда между жизнью и смертью нет отчетливо видимой границы. Вы можете знать его всю жизнь — и не познать его, можете видеть считанные минуты — и с огромной ясностью понять его сущность.

Большой Пожар сорвал маски.

* * *

Несмотря на свое громкое наименование, народный театр обычно так же отличается от профессионального, как самодеятельный танцевальный кружок от ансамбля Игоря Моисеева. Бывает, конечно, что над народным театром берет шефство крупный завод, и тогда вырастают такое самобытные коллективы, как Ташкентский, Воронежской или в Москве на «Трехгорке», но чаще народный театр — это кучка энтузиастов самых разных специальностей, объединенных преданной любовью к сцене и предоставленных в основном самим себе. Зарплату, и весьма скромную, в таком театре получает лишь главный режиссер, остальных сцена не кормит, а скорее разоряет, потому что и декорация, и костюмы, и всякий реквизит добываются и делаются самими актерами: один притащит и сколотит доски, другой раздобудет дедовские дореволюционные сапоги и бабушкин салоп, третья купит отрез и сядет за швейную машинку, четвертая… Подвижники! Весь день работают у станков и в учреждениях, а после работы через весь город едут в театр — на читки пьес, репетиции, спектакли. Люблю этих одержимых! Побольше бы таких бескорыстно преданных искусству, спорту!

Поначалу, когда Дворец построили, народному театру по недосмотру отвалили сразу два этажа — неслыханная щедрость! Но едва Новик и его подопечные, а их было человек двадцать пять, начали осваивать помещения, как начальство спохватилось, и народный театр с каждым месяцем стал терять свою площадь и сжиматься, как шагреневая кожа: десятки разного рода учреждений города рванулись в престижный Дворец. Сначала один из двух репетиционных залов захватил парикмахерский салон «Несмеяна», потом три комнаты штурмом взяло пошивочное ателье, потом еще часть этажа оторвала контора по кинофикации. В конце концов Новик сумел отстоять всего лишь репетиционный зал и комнату, где хранился реквизит, но по привычке эти этажи, восьмой и девятый, в обиходе так и называлась — народный театр. Его сценической площадкой стал небольшой и уютный зал на сто пятьдесят мест, и там по нескольку раз в месяц актеры демонстрировали свое искусство. Ярких звезд среди них не было, но каждый хорошо помнил и хранил в душе, что именно из народных театров на всесоюзную сцену вышли такие таланты, как Лановой, Саввина, Шмыга… «А вдруг?» — мечтал каждый.

Кроме Новика, которого я уважала за одержимость в бескорыстие, я часто общалась я с красавицей Дашей Метельской, мастером из «Несмеяны», которая бредила театром и тратила на его нужды все свои заработки.