Большой террор. Книга II

Постановление от 14 сентября 1937 года[211] дало возможность налагать наказание за контрреволюционную деятельность без всякого соблюдения судебных норм. Приговоры стали строже. Более того — дела арестованных в 1933 и 1935 годах подвергались, по образному выражению того времени, «переследствию», с тем чтобы, как говорили следователи, мягкие приговоры (3–5 лет) «перевести на язык тридцать седьмого года».[212]

Заключенный не присутствовал на суде Особого совещания и ничего о нем не знал. После суда ему при случае вручали приговор.

По мере накопления дел усиливалась неразбериха. Некоторых заключенных нельзя было отправить в лагеря, потому что на них не поступило документов. Говорят, что в Бутырках для таких заключенных было выделено целое крыло. Их судили группами, и у судьи не хватало времени оформить личные дела.[213]

Смертные приговоры составляли не более 10 % от общего числа.[214] Обычно вся камера знала о предстоящей казни, потому что в таких случаях за арестованным приходил офицер НКВД в сопровождении нескольких надзирателей. Иногда арестованному давали время проститься с остальными и раздать оставшееся имущество, главным образом одежду.

Выступая на XXII съезде КПСС, Спиридонов заявил, что «многие люди были уничтожены без суда и следствия».[215] Но сам Вышинский был сторонником этого метода. Он неоднократно повторял, что «если ставить вопрос об уничтожении врага, то мы и без суда можем его уничтожить».[216] На самом же деле до 1937 года без суда казнили немногих, если не считать ликвидацию оппозиционеров, уже находившихся в лагерях. Первые удары обрушились, судя по всему, на иностранцев, живущих в СССР, включая тех, кто уже получил советское гражданство. У них не было влиятельных защитников внутри партии, и их было легче обвинить в контактах с зарубежной разведкой. Их начали ликвидировать с конца 1936 года.

Подвалы Лубянки, где совершались казни, были разделены на отдельные комнаты, расположенные вдоль коридора. Позднее, когда казни стали неотъемлемой частью тюремной жизни, в одной из этих комнат заключенный снимал тюремную одежду и переодевался в специальное белье. Затем его приводили на место казни и убивали выстрелом в затылок из автоматического пистолета. Врач подписывал последний документ, прилагаемый к делу, — свидетельство о смерти. После этого из комнаты выносили кусок брезента, специально положенный на пол. Его регулярно мыла уборщица, которую держали для этой цели.[217]

Так было везде. В Горьком, например, в годы самого страшного террора из здания НКВД на Воробьевке выносили ежедневно от 50 до 70 трупов. Один арестант постоянно занимался тем, что белил стены в камерах заключенных сразу после того, как их увозили на расстрел в управление НКВД. Он замазывал фамилии, нацарапанные на стенах.[218]

Распространенной формой приговора было «заключение без права переписки». А это дает все основания полагать, что число уничтоженных людей было больше, чем приговоренных к казням, ибо о заключенных, отбывающих срок по этому приговору — в лагерях или в тюрьмах — нет абсолютно никаких сведений. С другой стороны, в массовых могилах в Виннице были найдены трупы людей, получивших именно этот приговор (см. приложение А).

Между тем, репрессии продолжались, все глубже и глубже вгрызаясь в каждый общественный слой. Теперь на очереди была рабоче-крестьянская масса (до этого простые рабочие и крестьяне часто фигурировали как соучастники вредительства). Большинство крестьян и неквалифицированных рабочих, как пишет один из очевидцев тех лет, отделывались простыми показаниями — вроде того, что они занимались контрреволюционной агитацией, распространяя слухи о недостатке продовольствия или керосина, о низком качестве обуви, выпускаемой советскими фабриками, и т. д. Этого было достаточно, чтобы приговорить подсудимого к 3–7 годам принудительных работ по статье 58.[219]

Воспоминания очевидцев изобилуют рассказами вроде следующего:

В сентябре 1937 года в харьковскую тюрьму неожиданно привезли 700 колхозников. Начальство тюрьмы не имело понятия, за что они арестованы. Колхозников избили, чтобы заставить их хоть в чем-то сознаться. Но они не могли сказать ничего путного — они сами ничего не знали. Тогда быстро состряпали дело. Обвинения были довольно просты: большинство заставили признаться в контрреволюционной агитации и в диверсиях. Например, в намерениях отравить колодцы, поджечь амбары, в агитации крестьян не выходить на работу и т. д. Словом — пустяки. Но около 20 человек попались как следует — они были обвинены в заговоре. Их группа якобы планировала украсть лошадей, прискакать в соседний город и поднять там восстание. О начале восстания должен был возвестить церковный колокол. В действительности ничего этого не произошло: колодцы не были отравлены, скот не пострадал, лошади и амбары остались целы, церковный колокол не звонил и крестьянского восстания в этом районе не было. История была выдумана от начала до конца.[220]