Большой верблюжий рассказ

Когда-то и самого Севу велел гнать племянник африканского вождя. И если объяснить нынешнее Севино поведение отголоском далекого события, то все-таки при чем же здесь Венера. Племянник африканского вождя за свои административные замашки получил репутацию моветона. Сева так ему и сказал: моветон! А мы в ту пору как один стояли за черный континент и на каждом пионерском сборе еще теснее смыкали ряды борцов с колониализмом и апартеидом, и про африканских вождей думали как про собственных - то есть с благоговением, гордостью и ощущением счастья от того, что нам довелось жить при них. А Сева улегся в отдельный бокс блатной столичной клиники и увидел через стекло в соседях того племянника вождя. Сева, как и положено интернационалисту, принялся устанавливать контакты и солидаризироваться с представителем черного континента, а тот вызвал наших столичных нянек и показал на Севу, как на нечто одиозное, переплюнув через свою характерную нижнюю губу словечко "бандит". Он так и сказал: банндитт! - хотя Сева был советским пионером и просто лег в отдельный бокс очень хорошей столичной клиники. Он ведь не мог знать, что там уже лежит этот родственничек вождя. Он просто согласился с родителями и лег. И за это: банндитт? Разумеется, Сева вынужден был ответить вышеприведенным термином. Так вот из-за отдельных много о себе возомнивших личностей мы об Африке могли бы поколебаться во мнениях. И все же Венера оказывалась ни при чем. Сева кричал гнать Лавросия, а сам украл два початка вареной кукурузы, то есть заплатил за один, а схватил три, и бежал по улицам очаровательного городка, хотя собаки за ним не гнались и вообще никто не гнался. И он через пару перекрестков перешел на шаг, съел початки (без соли) и ничего за целый день Венере не кричал. Может быть, взыграла совесть, а может быть, после початков налюбовался Мелиметовой, то есть ее фотографией в витрине позора - была такая на базаре, куда помещали лиц, ведущих позорный образ жизни. Сева пришел и увидел. И потом ходил любоваться. Он и вонь ходил проверять. Только это было в другом городе, расположенном в краю вечнозеленых помидоров. Там одно время проживал Селим (ныне эмигрировавший) и снимал квартиру в цоколе вместе с дворником. В квартире стояла ужасная сладкая вонь, на которую Селим жаловался всем во всех письмах, а дворник не только не жаловался, но и утверждал (непечатно), что вообще никакой вони нет. Хотя было совершенно непонятно, для чего он так утверждал. Вонь стояла такая ужасная, что вполне можно было признать ее существование. Селим, ее признавший, теперь на Кипре, в греческой его части, и, говорят, может свободно посещать турецкую, а дворник - куда же он с таким идеологическим багажом. Но и Селим на Кипр отправился не из той квартиры, а сначала жаловался всем во всех письмах и при всех встречах, потом переселился в общежитие в комнату с Шировым, на которого тоже жаловался, что он вечно лежит, вечно ест прокисший суп и чреват ветрами, и которому Сева, несмотря на это, стал писать письма от имени Веры Сусловой, а тот стал отвечать, сообщая, что по почерку видит, какая эта Вера (Сева) милая и добропорядочная женщина, то есть девушка. Для такой девушки ему было не жалко цитат из Дзержинского, Ярославского и Луначарского, на которые Сева (Вера Суслова) признался, что мог бы (он написал: могла бы) стать прекрасной матерью и подругой жизни. Вот в этом же духе он и Венере заорал гнать Лавросия, хотя тот не жрал початки самостоятельно, а ежедневно приносил домой мешок фасоли, мешок кукурузы, мешок сыра и потом превосходно резался в нарды, да не в эту длинную тягомотину, а в настоящие, где нужна голова. Сыр, кстати, в тех краях не в пример замечательный. Конечно, если кто разбирается в этом деле. Если же, подобно Севе, кто надеется только на свой вкус, то лучше не собирайтесь в тот очаровательный городок, не приближайтесь там к синенькому двухэтажному домику в тихом тупичке почти на берегу моря. Лавросий с его ежедневным луком, фасолью, кукурузой и сыром имеет несравненно больше шансов. А вообще домик от вокзала совсем недалеко. Можно и пешком пройти. Но если встретится не очень опрятный тип с красными "Жигулями" и предложит квартиру, отказываться не стоит, потому что он привезет именно к Венере, только к Венере, и никуда больше. При любых просьбах, мольбах, уговорах, подкупах и угрозах он все сделает - и выслушает, и покивает, и посочувствует, и пообещает, и подкупится, но привезет только к Венере, именно к Венере, хотя сам никакой не Лавросий, потому что Лавросий возит ей мешки с фасолью, кукурузой и сыром, а этот тип возит с вокзала квартирантов. (Не надо только думать, что и Селима к дворнику привез он же. Селим жил в городе вечнозеленых помидоров, а тот очаровательный городок расположен в краю вечнозеленых лавров, эвкалиптов и магнолий. И тип возит не к дворнику, а только к Венере.) В городе, расположенном в краю вечнозеленых помидоров, Сева пристал к Селиму показать ему вонь, и Селим его повел из шировской комнаты в дворницкую квартиру, открыл своим ключом, впустил и дверь придержал снаружи - такая вот турецкая азизлик или харп хилеси, что для незнающего переводим как "злая шутка" и "военная хитрость". Естественно, дворник услышал и включил свет, а про азизлик и харп хилеси он никакого представления не имел и не имеет сейчас. Он просто включил в коридоре свет, чтобы посмотреть на Севу - и не столько именно на Севу, сколько посмотреть, кто пришел. А так как пришел Сева, то вышло, что дворник включил свет, чтобы посмотреть на Севу.