Большой вопрос

— Погоди, не сердись… Разве родители не отвечают за поведение своих детей? Разве значительная доля вины не лежит и на тебе?

— Но ведь Нинка и Вовка уже не маленькие. Это тебе не Наденька…

Федор Иванович впервые обратил внимание на то, как называет детей жена: «Нинка», «Вовка» и… «Наденька». Иногда, когда возникают недоразумения, особенно между близкими людьми, мелочи начинают играть не свойственную им, чрезмерно большую роль. Однако Федор Иванович всё тем же сдержанным тоном возразил жене:

— До совершеннолетия все дети маленькие, и родители обязаны руководить их поступками.

— Ну что ж, руководи, направляй! Дети твои, ты и занимайся ими!..

— А ты что, отказываешься?

— Да, отказываюсь! — Маша не скрывала своего раздражения.

Они замолчали, каждый по-своему думая о том, что произошло. Федор Иванович страдал, увидев другую Машеньку, увидев у нее новые, неприятные черты: строптивость, нервозность, раздражительность. Раньше этого и в помине не было. Откуда всё это? Неужели оттого, что она стала матерью?

На этот вопрос Федор Иванович не мог дать себе сколько-нибудь ясного ответа.

Что же касается Маши — она не ставила перед собой никаких вопросов. Ей всё было предельно ясно. Она была убеждена, что Нинка и Вовка начинают портиться, не помнят ее ласк и забот… Вот она, черная неблагодарность! «Нет! Своего ребенка в обиду я не дам!..»

Когда Маша несколько позже высказала эти мысли мужу, тот оборвал ее:

— Да ты с ума сошла, честное слово! О тебе на заводе до сих пор говорят только хорошее. Посмотрели бы, послушали бы тебя сейчас! Как тебе не стыдно!..

— Нисколько. Не стыдно потому, что я говорю сущую правду. Кому не известно, что обычно отец и мать больше любят детей маленьких, беспомощных… А ты как ведешь себя?! Старшим детям всё: заботишься об их учебе, все выходные дни корпишь над их письменными работами, вслух читаешь их книжки. А Наденьке какое ты уделяешь внимание?!

— Нет, серьезно, я не узнаю тебя. Неужели тебе трудно понять, что нашей Наденьке, кроме молока, ничего пока не нужно?

— Наденьке не нужно, а мне нужно. Почему бы тебе не повозиться с нею, не позабавить ее, не заставить улыбаться… Она так чудесно улыбается!.. Нет, нет, тебе это неинтересно, безразлично. — Маша еле сдерживала слёзы.

Федор Иванович посмотрел на жену и глубоко вздохнул.

— Каждый на свой лад, Мария, проявляет любовь…

Маша вздрогнула: первый раз в жизни муж назвал ее Марией. У нее это вызвало новый прилив слёз, но она решила пересилить себя, терпеливо, молча выслушать его до конца.

— У меня, — продолжал Федор Иванович, — тоже есть свое сердце, свой характер. И я выражаю любовь так, как умею. Пойми, что лично мне все наши дети любы, они все мои. Только я, может быть, не умею за ними ухаживать… Я никогда ни одного младенца не держал на руках, — если хочешь знать, боюсь… Думаю, что ни один нормальный человек не осудит меня за это…

— Значит, ко всему прочему, я еще и ненормальная! Спасибо за откровенность! Нет уж, Федор Иванович, это я тебе не прощу, всю жизнь буду помнить…

— Если хочешь испортить нашу жизнь, не прощай! Но знай: ты не права, ты капризничаешь, придираешься ко мне, к Нине и Володе… А ведь мы одна семья. Что нам делить-то!..

— Раньше я тоже думала, что нам делить нечего. Выходит, ошиблась. Ты показал свое лицо, сам первый стал делить: Нинка и Вовка — одно, Наденька…

— Стоп, Мария, раз ты упорствуешь, прекратим разговор… Но помни: в нашем доме я не потерплю несправедливости.

Маша съежилась от суровых слов мужа. Лучше замолчать. Пожалуй, она вообще перестанет с ним разговаривать, даст ему понять, что с нею шутки плохи, что у нее тоже есть свой характер, свое самолюбие.

Медленно потянулись серые безрадостные дни. Федор Иванович не выдержал тяжелой домашней обстановки и сделал еще одну попытку переубедить жену.

— Подумай, Мария… — с грустью сказал он (жена уже перестала быть для него Машенькой), — подумай, что ты затеяла? В какую пропасть ты толкаешь себя, детей, меня?.. Я не понимаю, зачем тебе это нужно?

— Не мне, а тебе это нужно. А вот зачем, я тоже не могу понять… Мне кажется, Лиза-покойница воскресла в твоей душе, память о прошлом не дает тебе жить в настоящем…

— Говори потише, Мария, не делай достоянием посторонних наши споры…

— Вот как! Я даже говорить с вами, Федор Иванович, разучилась… не умею.

— Да, не умеешь… ты оскорбляешь мое прошлое, а оно будет для меня вечно святым. И я этого от тебя никогда не скрывал… Я хочу, Мария, в последний раз обратиться к твоей совести: опомнись, добром прошу тебя! Иначе, ты сама понимаешь, жить вместе невозможно.

— Не лицемерь, Федор Иванович, тебе это не к лицу: ты всегда был прямым человеком… Я убеждена, что тебе, кроме твоих Нинки и Вовки, никого не нужно…

— Опомнись, Мария! — закричал Федор Иванович.

Но Маша не опомнилась.

3