Большущий

– Оставь мальчика, Клас. Пусть себе занимается.

«Она любит его больше других, – подумала Селина. – И могла бы попытаться его понять, если бы ей хватило на это времени».

Рульф читал книги Селины с невероятной жадностью, и та опасалась, что на всю зиму ему их не хватит. Иногда после ужина, когда он стучал молотком и что-то пилил в своем закутке, она снимала с крючка старую шаль Мартье и, замотавшись в нее от тянувших из всех щелей сквозняков, сама читала ему вслух или рассказывала какие-нибудь истории, перекрывая голосом шум от инструментов. Селина была девушкой веселой и резвой. Ей нравилось смешить мальчика. В такие минуты его смуглое лицо озарялось поразительной живостью. Иногда Мартье, услышав их юный смех, подходила к двери и останавливалась там на минутку, спрятав руки под передник и приветливо улыбаясь, хотя не понимала, что их рассмешило.

– Веселитесь, да?

– Заходите, миссис Пол. Садитесь рядом со мной на ящик и посмейтесь с нами. Я поделюсь с вами шалью.

– Господи, да где же время-то взять, чтоб посидеть! – говорила Мартье и уходила.

Рульф все медленнее водил рубанком по поверхности отполированной до блеска дубовой доски. Остановившись, он накрутил на палец колечко стружки.

– Когда буду взрослым и стану сам зарабатывать, я куплю маме шелковое платье, такое, как видел в магазине в Чикаго. И она будет носить его не только по воскресеньям, а каждый день, сидеть в кресле и вышивать мелкими стежками, как вдова Парленберг.

– А что еще ты сделаешь, когда вырастешь?

Селина ждала ответа, уверенная, что он скажет что-нибудь необыкновенное.

– Сам отвезу овощи в город на рынок.

– Ах, Рульф…

– Обязательно. Я уже ездил туда пять раз: два раза с Якобом и три – с отцом. Очень скоро, когда мне будет семнадцать или восемнадцать, я смогу ездить один. Отправляешься вечером в пять часов и к девяти приезжаешь на рынок. Ночуешь в телеге. На рынке есть газовые фонари. Мужчины играют в кости и в карты. В четыре утра уже ждешь, когда к тебе придут комиссионеры, мелкие торговцы и оптовики. Это так здорово! Честное слово!

– Рульф!

Селина была ужасно разочарована.

– Вот, посмотрите.

Он порылся в пыльном ящике в углу и, внезапно смутившись, положил перед ней обрывок грубой оберточной бумаги, на котором нарисовал в общих чертах, но очень похоже множество крупных лошадей, телеги, доверху наполненные овощами, людей в комбинезонах и вельветовых штанах, горящие газовые фонари. Рисунок был сделан обломком карандаша в точности так, как Рульф увидел эту картину. Его поразительный набросок напоминал современные работы последователей импрессионистской школы. Селина была очарована.

Многие ноябрьские вечера проходили так. Жизнь семьи сосредотачивалась на кухне, заполненной голубым табачным дымом и запахами готовящейся еды. Иногда – правда, редко – печь разжигали в гостиной. Селине часто приходилось проверять школьные тетрадки – целые растрепанные пачки с упражнениями по арифметике, грамматике и правописанию. Но еще чаще ей хотелось почитать, позаниматься рукоделием. Однако в ее спальне было слишком холодно. Мужчины обычно сидели на кухне или ходили во двор и обратно. Гертье и Йозина возились и играли друг с дружкой. Мартье сновала по кухне, как замученное животное, тяжело ступая, но, как ни странно, везде успевая. На полу вечно скрипел песок вперемешку с глиной от мужских сапог.

Однажды в начале декабря Селина отправилась в город. Идея поездки возникла как протест против окружающей ее жизни и поднявшейся волны ностальгии по чикагской грязи и шуму городской толпы. Утром в субботу Клас отвез ее на железнодорожную станцию в пяти милях от дома. Она собиралась остаться в Чикаго до воскресенья. За десять дней до поездки Селина написала Джули письмо, однако ответа не получила. Оказавшись в городе, она первым делом отправилась в дом Хемпелей. Миссис Хемпель встретила ее в холле и, поджав губы, сообщила, что Джули нет в городе. Она гостит у своей подруги мисс Арнольд в Канзасе. Обедать Селину не пригласили. Не предложили даже присесть. Когда она выходила из дома, ее большие прекрасные глаза, казалось, стали больше и глубже, а линия подбородка жестче, но слезы так и не пролились. Селина сразу же возненавидела Чикаго, который не хотел ее знать, чьи толпы проносились мимо и толкали ее в бок без извинений. Ей, успевшей привыкнуть к тишине прерии, трудно стало воспринимать звон, крики, свист и рев этого города.