Болтливая служанка. Приговорённый умирает в пять. Я убил призрака

— Таким образом, я отказываюсь от всяких красот стиля, — заключил он. — От всего, что может отдавать «литературщиной», понимаете? Я терпеть не могу затейливых фраз и, если таковая по недоразумению вдруг выходит из-под моего пера, вычеркиваю ее тотчас же и без-жа-лост-но. И используемый мною лексикон не превышает двух тысяч слов: надо, чтобы тебя понимали все.

Франсуаза горячо и искренне заверила писателя, что стиль его действительно не портят никакие красоты, что она не обнаружила в его сочинениях ни одной мало-мальски затейливой фразы и что используемый им лексикон — из числа самых скудных в современной литературе.

Польщенный, Сиберг принялся подробно рассказывать о том, как писатель сидит один на один с чистым листом бумаги. Франсуаза с облегчением констатировала, что он и впрямь зануда из зануд и скоро ее терпение истощится достаточно для того, чтобы она вытащила припасенную бомбу. Пока он переводил дух, она спросила:

— А что вы готовите для нас сейчас, мэтр?

— Я заканчиваю житие святого Афанасия.

— Святого Афанасия! Как интересно!

— Вы знаете Афанасия?

— Не очень близко, — ответила Франсуаза и поспешно добавила: — Но только ничего не рассказывайте! Мне интереснее будет читать.

— Подобная любезность заслуживает вознаграждения, — заявил Сиберг.

Он вывинтился из своего кресла, оставив Франсуазу недоумевать в своем. Дабы придать себе храбрости, она принялась вспоминать, каким образом впервые взялся за нее так называемый Юбло, приступая к делу. Как бы ни был ненавистен ей этот Гнус, ему не откажешь во владении эффектной методикой, каковую следует перенять и применить в данном случае, с учетом особенностей характера пациента.

А вот и пациент — вернулся с тремя образчиками своих творений и позолоченной шариковой ручкой:

— Вы пришли за одной дарственной надписью, а получите от меня целых три.

— Мне, право, неловко, — сказала Франсуаза.

— Вдобавок я надпишу их той самой ручкой, которой пишу обычно первые строки.

— О! — только и произнесла Франсуаза, как бы давая понять, что переполняющая ее признательность до того безмерна, что не может быть выражена средствами двухтысячесловного лексикона.

Он попросил ее повторить по буквам свою фамилию, снова уселся в кресло и принялся надписывать книги — с таким видом, будто намазывал маслом бутерброды.

— Вот! — сказал он, протягивая Франсуазе жития святой Агнессы, святого Анатолия и святого Ансельма.

Она взяла наугад «Житие святой Агнессы», испещренное на форзаце длинными красными строчками:

«Мадемуазель Анн-Мари Пажине, верной и очаровательной читательнице из Шартра, это образцовое житие юной девы из Салерно, в надежде на то, что оно заинтересует ее так же, как и предыдущие мои сочинения, и что ее молодость сумеет почерпнуть в нем добрую надежду, мужество, доверие и веру. В память об ее посещении скромного труженика Пера, с сердечной признательностью — Автор».

Треть страницы занимала подпись с заглавносимволическим большим «С».

— Очень любезно с вашей стороны, мэтр, я поистине счастлива, что смогла наконец увидеть вас воочию, после того как долго пыталась составить о вас представление по вашим книгам. Ведь не секрет, что когда обнаруживаешь за художником человека, тебя частенько постигает разочарование! Я слышала, что сладкоречивый Расин был отъявленным негодяем, а Виктор Гюго совсем незадолго до своих всенародных похорон играл со своими служаночками в шаловливого дедушку…

Неуверенно покосившись круглым глазом, труженик Пера запрокинул голову и, поглаживая ноздри, изрек:

— Дитя мое, надобно понимать, что о художнике не всегда следует судить в соответствии с теми же моральными критериями, что и…

— Согласитесь, мэтр, вот так вдруг узнать, что кроткий Верлен запойно пил и развратничал с Рембо, а эстет Оскар Уайльд приставал к молоденьким докерам в Лондонском порту, — нешуточная встряска для чистой девушки, воспитанной под сенью одной из главных святынь христианства[23]!

— Разумеется… — проблеял мэтр, чувствуя себя все неуютнее.

— Это все равно как если бы она узнала, что вы, к примеру — в промежутке между двумя житиями — развелись, чтобы с большим удобством принимать у себя несовершеннолетних котиков.

Жан Сиберг потек. Впечатляющее зрелище: точно так же выглядел бы упырь, зажатый между распятием и долькой чеснока. Длинное тело скрючилось в кресле, длинный нос удлинился еще больше, длинная шея втянулась в грудную клетку, а челюсть, отвалившись, уперлась в ключицы. И из этой бесформенной груды раздалось кваканье, исполненное слабосильного возмущения и сильнейшей паники:

— Ка-ак?.. Ка-ак?.. Ка-ак?..