Болтливая служанка

— Иначе я прямо от вас направляюсь к президенту Ребиньюлю и ставлю его в известность о пропаже из сейфа агентства (…) франков[1].

— Вы не сделаете этого, дорогой коллега! — воскликнул Летуар, про себя подумав, что этот мрачный болван как раз вполне на это способен.

Впрочем, Гродьё и сам поспешил его заверить:

— Непременно сделаю! Это вопрос принципа! Летуар, явите добрую волю, верните эти деньги!

Летуар разглядывал длинный и узкий лоб Гродьё, его орлиный нос, широко расставленные глаза, всю эту физиономию добропорядочного супруга, добропорядочного отца, добропорядочного гражданина, не обремененного страстями и пороками. Он спрашивал себя: да возможно ли, Господи, так закоснеть в своей честности, в своем супружестве, в своем отцовстве, в своей гражданственности и в своей нравственности, чтобы подобно Гродьё всерьез полагать, будто он, Летуар, запустил руку в сейф с целью обложить деньги про запас; чтобы ни на миг не заподозрить, что от этой суммы осталась от силы четверть: основная ее часть, пройдя через руки Лолотты, Пепе, Белокурой Бетти, Грузчицы и Длинноносой, влилась в национальную систему денежного обращения.

— Дорогой коллега, — вкрадчиво произнес он, — если я не ошибаюсь, вас ведь никто не уполномочивал проверять содержимое сейфа до возвращения директора нашего агентства, не правда ли? Таким образом, эта проверка, которую вы сами же назвали внеплановой, может рассматриваться как чисто личная инициатива?

— Совершенно верно…

— В таком случае не могли бы вы потерпеть до возвращения нашего директора, вроде как… э-э… ну, как если бы вы ничего не заметили?

Гродьё устремил на Летуара свой тусклый взгляд, который никогда не оживляла даже искорка сладострастия, и изрек:

— Это невозможно.

— Вот как?

— Зная о происшедшем, я уже не могу вести себя так, как если бы ни о чем не знал. Молчать после того, как наша встреча состоялась, означало бы стать вашим сообщником. Это означало бы проявить нелояльность по отношению к руководству, по отношению к близким, по отношению к себе самому! У меня есть жена, да, Летуар! У меня есть дети, да, Летуар! У меня есть совесть, да, Летуар!

— И со всем тем, что у вас есть, вы без колебаний донесете на меня господину Ребиньюлю, прекрасно зная, что он в свою очередь без колебаний предаст меня в руки правосудия?

— Это мой долг, Летуар.

«С самых юных лет, — подумал Летуар, — я не доверял чувству долга, которое не считается ни с какими жертвами. И я был прав: еще чуть-чуть, и я сам стану жертвой долга этого остолопа!»

— Но если господин Ребиньюль предаст меня в руки правосудия, — терпеливо продолжал он, — я рискую угодить в тюрьму, вам это известно?

— Если вы оступились впервые, то вам, возможно, дадут отсрочку приговора.

— Но до суда я буду под арестом!

— Вполне вероятно.

— Мне не позволят оставаться на свободе до тех пор, пока не дойдет очередь до рассмотрения моего дела! Это может тянуться много месяцев…

— А то и лет, — подтвердил Гродьё. — Правосудие во Франции медлительно. Зато неподкупно.

— Так что дадут мне отсрочку или нет, я буду месяцами, а то и годами гнить за решеткой.

— Это не смертельно.

Без баб-то не смертельно? Без баб?! Месяцы, а то и годы без запаха женщины! Без ласкающего глаза зрелища бесчисленных пар ножек в чулках под загар, в чулках в сеточку, в чулках с рисунком, в чулках с блестками, которые благодаря моде на мини-юбки превращают тротуары города в гигантские подмостки мюзик-холла «Консер-Майоль», напоминая Летуару райский ад его юношеских увлечений. Месяцы, а то и годы без возможности утолить с Белокурой Бетти или с Грузчицей свою всепоглощающую и непрестанно растущую жажду. Месяцы, а то и годы без возможности погладить чью-то лодыжку в нейлоновых бликах, расстегнуть чей-то лифчик…

От ужаса у него заледенела спина. Ему не разрешат даже выписывать «Парижский альков». Мир без женщин — ни из плоти и крови, ни на снимках. Да он загнется.

— Итак?

Голос Гродьё вырвал его из кошмара. Вздрогнув, Летуар растерянно повторил:

— Итак?

— Что вы решили?

— Это ваше последнее слово: деньги сейчас же или доклад господину Ребиньюлю? Третьего не дано?

— Боюсь, что третьего действительно не дано.

— Вы… и в самом деле не можете потерпеть… скажем, каких-то два-три дня? Вы же понимаете, что в мои планы с самого начала входило возместить взятое и я…

— Не утруждайте себя. Деньги при вас?

— Э-э… Конечно же, при мне! Конечно же! Что за вопрос!.. Но… э-э… какие гарантии, что вы никого не посвятили в курс дела? Что эта история не дойдет до ушей господина Ребиньюля?

— Об этом не знает никто, кроме вас и меня.

— Вы могли просто так, походя, упомянуть в разговоре с приятелем или там с женой: «Вот, иду к этому подлецу Летуару, который запустил лапу в сейф…» Нет?

— Я ни с кем о вас не говорил. Никто даже не знает, что я пошел к вам.

— Вы даете слово?

— Даю.

Летуар не стал настаивать: слово Гродьё отлито из бронзы.

— Так, хорошо! Отлично! Сидите здесь! Одну секундочку, я схожу за деньгами.

Он поспешил в спальню, открыл ящик столика…