Болтовня

Пробуждение было прекрасно. Кривой луч солнца бежал по полу, играл над столом тысячами веселых пылинок и щекотал мои глаза. Сегодня воскресенье. Во всей квартире тишина. Никого нет, все разошлись по своим отложенным до праздника маленьким человеческим нуждам. Я один. Старуха проведет утро в церкви, потом побежит на рынок. Рынок интереснее церкви — там она будет еще дольше, по дороге домой занесет внуку шоколад… Господи, как ее там встретят! Она так обозлится, что зайдет по крайней мере к двум-трем приятельницам излить свою досаду на меня, на невестку, на дороговизну и, конечно, на большевиков. Моя дочь Валентина небось с раннего утра долго вертелась перед зеркалом, повязывая пионерский галстук, а сейчас со всем отрядом горланит комсомольские песни — в наше время песни были лучше — и едет на пригородном поезде до ближайшей станции — каждое воскресенье она проводит на лыжах.

Я один. Какая благодать! Можно не спеша встать, умыться, пофыркать и покряхтеть, как и сколько тебе угодно, выпить оставленную для меня старухой кружку молока и сесть за свои записки.

Но сегодня я их не нашел. Упрямая старуха опять уничтожила все до единого клочка. И почему она так не любит мои записки? Должно быть, чувствует, как много там достается на ее долю. Хотя она должна знать, что там достается всем — всем сестрам по серьгам, и она только из любви ко мне уничтожила документ, свидетельствующий о моей неприязни к миру.

Назло ей начнем записки в третий раз.

Владимир Петрович, пожалуйте бриться! А почему мне и в самом деле не побриться? За неделю щетина отросла на полтора пальца. Хорошо, что мы со старухой спим друг к другу спинами. А каково было бы, если бы с нас скинуть нажитую седину, — жена каждый день вставала бы исцарапанной.

Право, я сохранился хорошо. Волосы густы — не только нет помину о лысине, но они заботливо прикрывают морщины на лице — помнятся мне еще до женитьбы, новых время не прибавило. Верно, худоват, но это не от нездоровья. Слишком красен нос, что ж, он живой и яркий свидетель побед, одержанных мною над полками пивных бутылок, над эскадрильями северных ветров, над саперными отрядами моих пальцев… Да, я люблю поковырять пальцем в носу. Маленькие глаза быстро перескакивают с места на место, вот опять беспокойный взгляд понесся вслед забежавшему солнечному зайчику. Раз! — и бритва врезалась в подбородок. Так тебе и надо: не глазей по сторонам.

Сегодня у меня много свободного времени. Покопаемся в прошлом — настоящего хватает по горло.

Дядя, сколько тебе лет? Черт побери, неужели пятьдесят четыре? А моей жене и все — да, позвольте, позвольте, давно ли она была девчонкой? — и все пятьдесят семь. И какая верность, какое постоянство! Я невольно обращаю взгляд на нашу простую широкую кровать, покрытую ватным, сшитым из лоскутков одеялом. Приятельница, как ты мне близка! Ты была куплена перед свадьбой, тридцать лет ты ютила наши тела, согревала и благословляла нас, ссорила и мирила, ты стонала громче и дрожала сильнее, чем моя жена, на которую в грозе и буре я вел наступление.

Когда мы обвенчались, у нас были только ты да пузатый, сожженный в девятнадцатом году комод, — счастье твое, ты сделана из железа.

Как на тебе орала Анюта, когда рожала сына! Слава тебе, господи, Ивану стукнуло уже двадцать семь, и он не оставил меня без внука. Значительно тише охала Анна Николаевна — она здорово запоздала с дочерью, — когда двенадцать лет назад подарила мне Валентину. Только двое ребят. Мало, но лучше, чем если бы их была дюжина и десять из них умерло, — только двое, зато живых и здоровых.

Сын не пошел в меня.